Читать интересную книгу Орлиное гнездо - Вадим Павчинский

— Что с вами, товарищ? — спрашивала она, не зная, как ей быть дальше.

— Подсобите встать, — глуховатым голосом попросил тот.

Поля подхватила человека под мышки; он вскрикнул при этом, но приподнялся. Опершись на ее плечо, попробовал шагнуть.

Поля знала одно: его надо довести до ближайшей хаты. Самым близким был дом, в котором она жила. Но теперь его, наверное, уже нет.

— Подстрелили меня, хозяйка, — с усилием, растягивая слова, сказал человек в шинели. — Хорошо, что нашла меня, а не то — каюк.

Поля вздрогнула, услыхав голос раненого: это был Яким Лобода, брат Семена.

— Кто вас? — глотая слезы, спросила Поля.

— Так ведь он не назвался, — попробовал пошутить Яким.

Они добрались наконец до пожарища. Догорал шмякинский дом. Судя по всему, народ уже разошелся по домам, и только несколько человек оставались возле догорающего огня, хотя их присутствие было бесполезным.

Поля крикнула на помощь.

Когда обессилевшего Якима понесли к дому Евдокии, Поля почувствовала подкашивающую слабость в ногах, тяжело опустилась в сугроб и закрыла глаза.

— Подымайсь! — повелительно приказал кто-то.

Ее крепко взяли за руку и повели следом за Якимом.

— А Харитона на пожаре не было. В село ушел, а мабуть, и сгорел, царствие ему небесное, — донеслось до слуха Поли.

Пока дожидались фельдшера, Евдокия и Поля раздели Якима, перевязали ему рану. Пуля раздробила левое плечо. Якиму предстояла нелегкая ночная дорога в районную больницу.

Яким возвращался, из райкома с совещания по раскулачиванию. Уже перейдя Чихезу, увидел зарево над Бакарасевкой. Тогда он повернул к месту пожара: показалось, что горит отцовский дом. Возле сопки, за которой лежал Волчий лог, его будто бы толкнуло в плечо. И — всё. А потом Якима стали приподымать, боль от этого привела его окончательно в чувство.

— Вот хорошо, Полинка, что нашла меня, — сказал через силу Яким. — Замерз бы…

Пришел фельдшер. По дороге он перехватил подводу, на которой дед Ровенко вез почту. Якима собрали в путь. Провожать его вызвалась Поля.

— Ночевать пустите? — тихо спросила она Евдокию. — У меня теперь сгорело все до нитки, — и она судорожно, со всхлипом глотнула воздух.

Евдокия, потрясенная случившимся, согласно кивнула головой, утирая слезы. Горькие это были слезы, рожденные разлукой с мужем и сыном, страхом за здоровье и жизнь другого сына, тягостным одиночеством. Она была рада видеть в своей избе Полю: все-таки не одной коротать эту метельную, трудную ночь.

6

Харитону в жизни его и делах за последнее время перестала сопутствовать удача. А раньше, бывало, она постоянно являлась тут как тут, замысли Шмякин что-либо. И только сегодня снова все шло будто по заказу. Первое — ветер, буран неистовый: чего уж лучше для задуманного! Поля, постоялка его, вселенная сельсоветом в Харитонов дом, собралась на станцию. Стало быть, все обойдется без помехи…

Шмякин приподнял с полу тяжелый заплечный мешок, как бы пробуя, не поубавилось ли в нем весу. В мешке лежала сытная еда, собранная в дальнюю дорогу: ржаные сухари, свиной копченый окорок, брусок соленого сала, десятка два сваренных вкрутую яиц, несколько головок лука и чеснока, бутылка спирта, перелитого в плоский китайский железный «банчок». Было в мешке кое-что из белья и одежды — на летнюю пору. Спички, табак, соль Харитон укупорил в железные банки, обмазал крышки воском: вдруг да попадет он в полынью на какой-нибудь дуроломной таежной речке — весна, дело идет к большой ростепели. С необыкновенным тщанием подготовил Шмякин охотничий припас: порох, дробь, свинцовые самодельные «жоканы». Осмотрел и протер верно послужившую ему двустволку шестнадцатого калибра, поглядел на свет в ее дула немигающими глазами и так всверлился зрачками в поблескивающую холодную глубину ружейных стволов, точно хотел увидеть через них, как в подзорную трубу, свой неясный завтрашний день.

А завтрашний день Харитона был теперь по ту сторону границы. Здесь, в Бакарасевке, Шмякин доживал последние часы. Душа его уже давно неприкаянно блуждала за синими волнами прикордонных гор. Харитону оставалось перетащить по горбатому каменному морю свое тело, чтобы соединилось оно с душой, перекочевавшей на маньчжурскую землю. Мыслил Харитон встретиться там с бывшими односельчанами, что еще в пору гражданской воины переметнулись за кордон. Доходили и до Бакарасевки слухи про их неспокойную жизнь на чужой стороне. Как-то Харитон прочитал про поимку на границе большой белогвардейской банды, встретил фамилию одного из бывших бакарасевских богатеев. «Значит, и вправду наши воюют на границе».

Харитон радовался этим вестям. Ему казалось, что гул далеких приграничных сражений слышен уже в Бакарасевке. Он нетерпеливо ждал того часа, когда по бакарасевским землям пройдут освободители с маньчжурской стороны. И уже видел себя неумолимым карателем своих врагов. Первой жертвой Харитон намечал Якима, которого ненавидел всей душой: Яким распоряжался на земле, когда-то принадлежавшей Шмякину, и не однажды заводил разговор, что пора бы подрезать под корешок хозяйства бакарасевских богатеев…

Год двадцать девятый, когда разразилась военная гроза на дальневосточной границе, был на исходе. Над Бакарасевкой бездумно заплетала серебряные паутинки благодатная дальневосточная осень. Шмякин собрал в один из октябрьских дней на базар несколько мешков картофеля и отбыл в Никольск-Уссурийск. Ехал он не столько ради торговли, сколько из желания разузнать в городе новости о пограничных боях.

Не доезжая Никольска, Харитону пришлось свернуть с дороги: навстречу шла тысячная толпа. Слышались восклицания, смех, разговоры, слова приказаний и команд. Люди были одеты в голубовато-серые курточки и такие же штаны, а на головах неуклюже высились огромные, отделанные косматым черным бараньим мехом треухи. «Неужто пришли?» — обрадовался Харитон. Пристально вглядывался Шмякин в идущих, но не видел у них оружия.

У Харитона упало сердце: пленные. Не победители, а побежденные шли по бакарасевской земле, направляясь на постой в заброшенные и пустующие казармы, оставшиеся от царских времен. По веселым, беззаботно улыбающимся лицам, сохранившим следы пороховой копоти, Харитон догадался, что пленные не удручены таким исходом дела, а, напротив, рады своей судьбе.

Колонна пленных, растянувшаяся по шоссе на добрый километр, нескончаемо текла, подобно голубовато-серым водам неведомой реки с черными барашками островерхих шапочных волн. Шмякин повернул домой, так и не добравшись в тот день до Никольского базара.

Поехал он в Никольск спустя несколько дней. Вблизи казарм, где квартировали теперь взятые в плен полки мукденовского завоевателя дальневосточных земель, Харитон нагнал небольшую группу идущих в город пленных. На руках голубовато-серых курток пламенели кумачовые повязки. Пленные шли без конвоя, и Шмякин немало этому удивился. «Китайские большевики, наверно, потому и свобода им такая», — рассудил про себя Харитон и, чтобы удовлетворить разгоревшееся любопытство, решил поговорить с идущими.

Он хлестнул вожжами коня и вскоре нагнал пленных. Приметив еще издали одного из них — он все время отставал от общей группы, — Харитон предложил солдату подсесть на телегу. Пленный был немолод, по многим приметам в нем угадывался земледелец: шаркающая походка на полусогнутых ногах, легкое покачивание головой в такт шагам, заметная сутулость. Наметанный глаз Харитона сразу разглядел в пленном огородника, много лет протаскавшего по базарам на деревянном коромысле с двумя круглыми корзинами на концах сотни пудов картофеля, помидоров, капусты, выращенных изнурительным потогонным трудом.

Шмякин обратился к солдату на том общеупотребительном русско-китайском жаргоне, которым пользовались многие дальневосточники в разговоре с местными китайцами. Спутник понятливо закивал головой, стал отвечать Харитону на его вопросы. Без особого интереса выслушал Шмякин невеселую историю бедняцкой жизни человека, испробовавшего на своем веку все, чтобы добыть жалкие гроши на пропитание. Он арендовал клочок земли у помещика. Отдавал за это половину урожая. Два года подряд посевы выжигала засуха. Задолжал хозяину плату за аренду. Продал все, что было, и превратился в бездомного нищего. Подался вместе с другими такими же горемыками в Северную Маньчжурию — сеять мак. Мак — это опиум. Опиум — это золото. Золото — это жизнь… Власти запрещали простым смертным сеять мак, потому что он — золото, а золото принадлежит государству. И все-таки человек решил пойти на риск. Но ему не повезло: он упустил сроки макосеяния. Оставалось последнее средство уйти от голодной смерти: наняться в армию маньчжурского генерала. И он обменял свою свободную, но несытую жизнь на казарменное заточение, вознаграждавшееся чумизной или кукурузной похлебкой — ежедневно, пампушками из пшеничной муки — раз в пять дней, мясом — трижды в год, в праздники.