Читать интересную книгу Конец цепи - Фредрик Олссон

– Мы хотим, чтобы все так было, – сказал Коннорс. – Да будет тебе известно, ты получишь все необходимое для помощи нам. Мы хотим, чтобы ты чувствовал себя свободным задавать вопросы. И мы хотим помогать тебе с ответами, насколько это возможно.

– И до какой степени далеко?

– Есть определенные границы. Ты поймешь, где они проходят.

Вильям кивнул. Ничего не сказал.

И Коннорс перевел дух. Понизил голос. Шутки в сторону, означало это.

– Я не хочу давить на тебя. Но когда мы говорим, что боимся возможного развития событий, то именно это имеем в виду. Нам необходим ключ от шифра. И у нас не так много времени.

– Времени до чего?

– Как уже было сказано, есть границы.

Вильям кивнул снова. У него имелась тысяча вопросов. И все равно ни один он не мог задать.

Пожалуй, усталость взяла свое. Возможно, подсознание не осталась в стороне. Но, независимо от причины, он сам толком не знал, что его интересует. И эта неопределенность была хуже всего.

Его мысли оказались слишком абстрактными, чтобы найти слова для всех вопросов, у него в голове царил такой сумбур, как описал Коннорс, и если он даже не мог определить, какие ответы ему необходимы, то, пожалуй, не стоило и пытаться. Пока, во всяком случае.

Коннорс смотрел на него. Ждал вопросов, которые так и не прозвучали.

– У тебя есть какие-то вопросы сейчас? – спросил он.

– Когда я смогу встретиться с Жанин Хейнс?

Высокие нотки в реплике Вильяма еще какое-то время висели в воздухе, пока не растаяли среди христианских святынь под потолком, и снова воцарились те самые тишина и спокойствие, о которых говорил Коннорс, и время как бы застыло.

И точно, как сказал Коннорс, это успокаивало.

– Скоро, – ответил он.

А потом они сидели еще несколько мгновений, оказалось, что им не о чем больше говорить, и, когда это стало понятно обоим, Коннорс распрямил спину, встал и пошел мимо Вильяма к проходу, идущему от алтаря к выходу.

– Еще одно дело, – подал голос Вильям за его спиной.

И Коннорс повернулся:

– Да?

– Как я догадываюсь, это не позволит мне ходить повсюду, куда я захочу, по всему замку?

Коннорс улыбнулся. Весело, искренне и дружелюбно.

– Ты же не идиот? – ответил он. А потом добавил: – И мы тоже.

Затем он повернулся, продолжил прогулку в направлении высокой деревянной двери и оставил Вильяма наедине с картинкой мира, которую тот еще был не в состоянии понять, среди комнаты, пытавшейся убедить его в чем-то другом.

* * *

Вильям все еще неподвижным черным силуэтом сидел на скамейке перед окном, которое вроде бы должно было переливаться всеми цветами радуги, но светилось как белое поле на всех мониторах, когда Коннорс двадцать минут спустя вошел в центр наблюдения, закрыл за собой тяжелую дверь и занял место посередине комнаты рядом с Франкеном.

Оба воздержались от разговора, словно присутствие Вильяма на экранах перед ними позволяло ему слышать их, как будто любое необдуманное слово или громкий голос помогли бы ему понять конфликт, который лежал почти на поверхности и просто ждал нужного момента, чтобы заявить о себе в полный голос.

Когда Франкен наконец заговорил, его голос звучал тихо и спокойно.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – сказал он.

– Ты знаешь это столь же хорошо, как и я, – ответил Коннорс.

Франкен ничего не сказал. Ждал продолжения.

– Я хватаюсь за соломинку. Вот что я делаю.

– Надеюсь, ты выбрал правильную соломинку.

Франкен услышал свой собственный голос. В нем пробивались язвительные нотки, пусть он и хотел сохранить свои эмоции при себе, и он взял себя в руки, заставил замолчать и просто смотрел перед собой.

Он был горько разочарован. Не только тем, что ситуация вот-вот могла выйти из-под их контроля, а тем, как Коннорс предпочел идти собственными путями, действовать своими методами, заполучил на свою сторону других, пусть подобное противоречило всем правилам и предписаниям, которые они сами создали и за которые голосовали. Это было неправильно, и время выбрано хуже некуда.

– Как много она знает?

– Они по-прежнему не уверены, что правильно это оценивают.

– А если мы позволим им сравнить их данные? Что случится тогда?

Коннорс пожал плечами:

– Мы же свели ее с Уоткинс.

– Да. И насколько хорошо все получилось?

Коннорс одарил его усталым взглядом. Он был не в состоянии вступать в дискуссию снова.

– Почему ты так боишься, что они поймут?

Франкен посмотрел на него. Неужели он еще не понял?

Ответил спокойно и деловито, стараясь не показать раздражения:

– Предположим, Сандберг справится. Предположим, его старая категория безопасности еще чего-то стоит. Несмотря на то что нам известно о его состоянии и о том, что он пытался сделать с собой. Предположим, он сумеет сохранить тайну в данном случае.

Он посмотрел в глаза Коннорса.

– Даже если он справится, у нас есть еще Хейнс.

– Да, но разве я об этом спрашиваю?

Коннорс покачал головой в ответ, повторил тем же деловитым тоном:

– Чего ты боишься?

Франкен ничего не сказал. Это ведь был риторический вопрос, скорее всего, Коннорс очень хорошо знал, в чем опасность.

– Того, что она расскажет? Так? Что мы должны будем отпустить ее, а она поведает миру то, что нам известно?

Франкен не ответил. Естественно, именно это беспокоило его. Плюс еще куча другого, что могло последовать.

– Тогда, по-моему, ты не того боишься, – сказал Коннорс. А потом добавил: – Если мы когда-нибудь отпустим ее, это будет означать, что все закончилось. Так что нечего бояться.

И Франкен вздохнул. Покачал головой. И ответил наконец.

– Почему? – сказал он. – По одной простой причине. Наш самый большой враг – паника. И именно ее я хочу избежать любой ценой.

– Я тебе не кажется, что немного поздно для этого?

– Я не фаталист, Коннорс. А ты?

Коннорс не ответил.

– Ведь если кто-то из нас фаталист, ему здесь не место.

Они стояли молча.

Разговором они загнали себя в тупик, где уже бывали не раз, и единственным выходом из него было молчание, и они старались избегать встречаться друг с другом взглядом, пока чертово ощущение полной безысходности не улеглось.

– Сандберг получил ключ, – сказал Коннорс наконец.

И Франкен знал, что он имел в виду. Пусть будет как будет.

– Тогда остается только надеяться, что они не поймут, о чем речь.

– Пожалуй, – согласился Коннорс. Посмотрел на Франкена.

Не должны.

Но не сдержался и добавил это все равно:

– Или дело обстоит так, что это единственная надежда, которая у нас есть.

19

Мужчина, сидевший в одиночестве в маленькой совещательной комнате и глазевший в одну точку перед собой, прилично похудел за последнее время.

Еще недавно он выглядел хорошо сложенным и отлично тренированным, и никто не поверил бы, что профессор археологии может выглядеть таким образом. А его взгляд оставался бодрым, несмотря на прятавшиеся в нем беспокойство и грусть.

Сегодня же Альберт ван Дийк постарел на десять лет. А прошло ведь только несколько месяцев со времени их последней встречи. Хотя он сохранил своеобразное чувство юмора, в какой-то мере компенсировавшее ему усталость, печаль и неугомонную энергию, пусть его глаза сейчас излучали скорее отчаяние, чем надежду.

Инспектор Нейзен из Центрального полицейского округа Амстердама наблюдал за ним через выходившие в общий зал окна, «выжимая» из кофейного аппарата две чашки хитрого напитка, представлявшего собой нечто среднее между обычным кофе и эспрессо, который никогда никому не приносил особого удовольствия.

Он тяжело дышал, что давно стало более правилом, чем исключением. Ведь инспектор перестал взвешиваться на ста сорока восьми килограммах, и, судя по протестам коленей и пяток, его вес изменился с тех пор столь же мало, как и привычки в еде.

Но сегодня для этого имелись и другие причины. И прежде всего спешка. Ему пришлось быстро собираться и сломя голову мчаться в город из летнего домика, когда позвонила секретарша и сообщила, что в его офисе сидит молодой человек, отказывающийся разговаривать с кем угодно, кроме него самого.

Ван Дийк, таким образом, находился там внутри уже почти пятнадцать часов. Он появился вчера во второй половине дня и не покидал офис до настоящего времени. Спал на стуле, хотя вряд ли если молодой человек вздремнул вообще. Судя по его виду, это казалось маловероятным.

Ему было жаль парня, но он не мог ничем помочь, что бы тот ни думал. В его обязанности не входило заниматься чем-то лично, никто не становился радостнее и не удостаивался лучшей помощи, если он проявлял сочувствие к ним. Но поведение молодого профессора и то, как тот старался решить свою проблему, импонировало ему настолько, что он не смог остаться в стороне. Кричащие и мечущиеся в панике люди, которые давали волю своему беспокойству и проклинали полицию и власти, Бога и черта за их бездействие, не причиняли ему больших проблем. То же касалось ситуаций, когда они ругали и упрекали самих себя или даже замолкали и впадали в ступор и бормотали что-то, и раскачивались на месте, и лишались чувств, и выглядели так, словно жизнь закончилась. На все это он мог смотреть спокойно, научился за годы работы. Эти люди находились в стрессовом состоянии и, какая бы беда ни обрушилась на них, естественно, вызывали жалость, но и только.