— Папа, что ты говоришь? — Юрий едва не кричал.
— Да–да, вот такими, — с печальным благоговением сказал доктор, — именно
такими глазами я смотрел на него.
Птенчики в окопах
Я крепко спал, накрывшись хозяйским тулупом, когда прибежал Вячка Билетов. Я не слышал, как он дубасил ногами в ворота, переполошил соседских собак, поднял хозяина. Вячка сбросил с меня тулуп.
— Лёнька, выступаем!
Я сел на топчане, из открытой двери обдало морозом; у меня сразу застучали зубы. Вячка схватил за плечо пятернёй в ледяной перчатке:
— Ноги в руки и топ–топ! А я побежал других собирать… — он выскочил; дверь, обросшая по краю льдом, закрылась неплотно.
Была ночь на 12 января 1919. Наш 5‑й Сызранский полк стоял в Оренбурге, на который наступали красные: с северо–запада и с юга, от Актюбинска. Меньше суток назад наш полк отвели с северо–западного участка, мы встали на квартиры, и вот — тревога.
Обуваюсь. Хозяин, малорослый бородатый возчик, дымит самокруткой, поглядывает на мои американские ботинки с голенищами. Натягиваю их на толстые шерстяные носки. Ботинки достались по счастью. Когда летом восемнадцатого я, кузнецкий гимназист, вступал в Сызрани в Народную Армию Комуча, мне подфартило. В интендантстве оказался приказчик галантерейного магазина из Кузнецка Василий Уваровский. Он и постарался, чтобы американские ботинки были у всех кузнечан.
Ребят, с которыми я пришёл в Сызрань, было больше тридцати. К нынешней ночи нас осталось двадцать четыре. Почти все мы — из одной гимназии.
— Х-хе, сударь солдатик, без ног будете, — замечает хозяин, посиживая подле меня на табуретке, тянется рукой к моему ботинку, — одна кожа, без подкладки?
— С подкладкой, — возражаю я, — да и носки!
Он качает головой. Не знаете, мол, наших оренбургских морозов. То, что до сих пор было, — это ещё не морозы. Нынче — уже да! Как пошлют вас в степь, на ветер… Убеждает сменять ботинки на валенки: у него есть запасная пара.
Я вспоминаю, как последние недели в степи коченели ноги, но отдать мои тёмно–жёлтые, с рыжинкой, мои высокие ботинки свиной кожи — надрывается сердце.
— Чтоб душа у вас кровью не залилась, можем эдак, — предлагает хозяин. — Коли воротитесь и скажете — валенки, мол, вам были без надобности, я возверну вам ботиночки.
Соглашаюсь. Хозяин одобрительно бормочет:
— Умно! Ещё как умно. — Даёт мне мятые листы обёрточной бумаги: из такой в лавках сворачивают кульки для пряников, сахара. — Поверх нательной
рубашечки, сударь, завернитесь. А после — пухом… — суёт пуховый
оренбургский платок. — У нас так–то говорят: на басурмана — отвага, на мороз — пух да бумага.
* * *
Прибегаю к школе прапорщиков, где наш штаб полка. Во дворе курят человек десять добровольцев, поёживаются на морозе. Другие несутся мимо них в здание. Звонко скрипит утоптанный промёрзший снег. Я тоже спешу в школу, в столовую. Увы, варевом тут не пахнет.
— Лёня, ботинки стырили? — встревоженно восклицает Юра Зверянский, глядит на мои валенки. Машу на него рукой, объясняю, в чём дело.
— Посмотрим… — мрачно говорит он насчёт предложения моего квартирного хозяина. — Если не захочет возвращать, я приду!
Юра на год старше меня: ему семнадцать. Сын врача. Давно прославлен в гимназии страстью к самодельным адским машинам. Одна из них взорвалась у него в руках: лицо осталось обезображенным. Вместо левой брови — шрам; шрамы на щеках, на подбородке. Когда Юра сердится, лицо кажется злодейским — за это его прозвали Джеком Потрошителем. Прозвище Юре нравится. А вообще он очень гордый, обидчивый.
К нам подходит Петя Осокин, он учился в одном классе с Юрой. Сын небогатого помещика. У Пети большие, прямо–таки коровьи глаза, а в профиль похож на грача. Он — пылкий любитель литературы, причём, увлекается Гоголем, Толстым и всей русской классикой. Это странно. Многие из нас любят читать, но мы жадно читаем Эжена Сю, Хаггарда, Буссенара. Стрельба, приключения — что в книгах может быть интереснее этого? Для Осокина же страшно интересна какая–нибудь фраза из Гоголя. Когда, например, Чичиков торгуется с Собакевичем и Собакевич сообщает, что сейчас скажет Чичикову одно приятное слово. И говорит: «Хотите угол?»
— Хо–хо–хо! — Осокина душит смех. Петя вновь и вновь пересказывает сцену: — Представляете, Собакевич дерёт за мёртвую душу «угол» — двадцать пять рублей! И это для Чичикова — приятное слово, ха–ха–ха!
Пете возражают: ну и чего, дескать, особенного? Показано, что Собакевич — жадный, вот и всё.
— Не всё! — Осокин мотает головой. — Ты только почувствуй, как ввёрнуто! Какой иронизм. — И заговорщицки повторяет: — Хотите угол?
Сейчас Осокин, кивнув на меня, говорит Джеку Потрошителю:
— Лёнька — прямо Ноздрёв! Проиграл ботинки, спёр у истопника валенки…
— Будет тебе, Николай Васильевич, — говорю я. — Лучше скажи, чего нас взбулгачили?
Осокин окликает сызранского реалиста Селезнёва, в эту минуту вбежавшего в столовую:
— Что–нибудь знаешь, Селезень?
Тот повернулся к нам, лицо розовое с мороза, на ресницах иней. С выражением бесшабашности выкрикивает:
— Оренбург прос…ем! Красные лупанули с юга, взяли Соль — Илецк. Нас
бросают им навстречу.
— Врёшь? — Джек Потрошитель обхватил сызранца за плечи, глаза так и
пыхнули.
Селезнёв клянётся, что не врёт. Мы трое тискаем его, хлопаем по спине, по шее. Нас обуял азарт. Бои, в которых мы до сих пор участвовали, кажутся второстепенными. Мы всё время ждали бешеной победной битвы. Неужели она — вот–вот?
Примчались Саша Цветков, Вячка Билетов. Да, полк перебрасывают на южное направление. Будем заслоном на пути наступающих красных!
* * *
Так называемая Туркестанская армия красных продвигалась вдоль железной дороги Актюбинск — Оренбург. Ползли поезда с войсками, по бокам тянулись сотни саней, а дальше, по сторонам, простиралась покрытая глубоким снегом равнина.
Приблизившись к станции, занятой нашими частями, красные останавливались и начинали артиллерийский обстрел с дальней дистанции. Белые отвечали, готовые отразить атаку. Но атаки не было; проходил морозный день. А ночью отряды неприятеля на санях совершали по равнине глубокие обходы, с рассветом обрушивались на станцию справа и слева, грозя отрезать находящуюся в ней часть. В это же время противник атаковал и в лоб, по железнодорожному полотну. После короткого боя белые отходили, пока оставалась свободной железная дорога позади них. Через два–три дня подобное повторялось на следующей станции.
Против тактики красных могли и должны были помочь казаки. Это их местность. Им по силам не только перехватывать ночами неприятельские отряды, но и самим делать набеги, перерезать железную дорогу в тылу у врага. Однако в своём большинстве станичники воевать не рвались.
И вот Туркестанская армия уже в Соль — Илецке. Ещё таких дней пять, и она вступит в Оренбург…
Нам положение отнюдь не представляется безнадёжным. Мы грезим победами. Вячка Билетов возбуждённо рассказывает:
— Сейчас слыхал разговор офицеров — к нам поступили французские пушки–скорострелки: митральезы! У них, как у револьверов, — барабаны. Снаряды из барабана — бу! бу! бу! Семь подряд! — рассказчик выразительно прищёлкивает языком, продолжает с таким видом, будто своими глазами не раз наблюдал подобное: — Митральезки — на платформы. Платформы — впереди паровоза. И — понеслись! Красные бабахнут один раз, а наши как посыплют… те — в понос, и тут мы, пехтура, как рванём…
— Когда это будет? — спрашиваю я.
Вячка уверяет, что нынче днём. При поддержке митральез мы переходим в наступление. Наш полк должен первым ворваться в Соль — Илецк.
Билетов — мой бывший одноклассник. На мой взгляд, у него много недостатков: ехидный, неумный, не всегда честный. Но он — мой лучший друг. Пухлый пунцовый рот Вячки всё время в движении: то причмокивает, посвистывает, то втягивает с сипением воздух, сплёвывает, то издаёт
неприличные звуки.
Однажды, когда нам было лет по двенадцать, мы проходили мимо дома кузнецкого пристава Бутуйсова. Из окна высовывался чёрный доберман–пинчер
с пристально–серьёзным взглядом. Вячка принялся рычать на него…
Пёс выпрыгнул в окно, ухватил моего убегавшего друга за каблук, отчего Вячка упал в обморок, и пёс его больше не тронул.
Отец Билетова — старший бухгалтер хлеботорговой компании. Когда был жив мой отец, они у нас в доме часто играли в шахматы, а в земском клубе — в преферанс. Оба крепко выпивали, оба особенно любили мадеру.
* * *
Мы стоим в столовой школы прапорщиков, рассуждаем о митральезах. Джек Потрошитель говорит, что револьверные орудия применялись ещё в японскую войну, но заметно себя не зарекомендовали. Вот если б начинять снаряды некоей особой взрывчаткой! Он упоённо о ней рассказывает.