Читать интересную книгу Испепеляющий ад - Аскольд Шейкин

Моллер приятельски положил ему на плечо руку:

— Очень просто. Завтра начальник штаба дивизии с готовностью прикажет выдать вам документ, что вы заготовитель Управления снабжений, что вы и ваши люди освобождены от воинской службы, ну и так далее. Советую отъезда не задерживать. События назревают крупные. Бог знает, чем они завершатся. До Екатеринодара больше трехсот верст. Ехать поездом? Доедете ли?

— Это я знаю, — проговорил Шорохов.

Но думал-то он о том, что значат слова Моллера: "вы заготовитель Управления снабжений". Случайная оговорка? Скорей всего знак того, что за участие в последней афере с Ликашиным, преследовать его больше не собираются. А, может, напротив, загнали в ловушку. Верней, сам он в нее себя загнал, когда офицерику от контрразведки представился интендантским агентом корпуса Мамонтова.

* * *

На рассвете следующего дня в экипаже, запряженном парой лошадей, возвратился Скрибный. Пьяный, в изодранном кургузом полушубке. Рассказал: на разъезде возле Тихорецкой поезд, в составе которого были его вагоны, атаковали «зеленые» — партизаны, скрывающиеся в лесах.

— Нефть горела, вагоны с патронами. Ну и наше там. Как спички в костре.

— Была бы жизнь, — начал утешать Шорохов. — Из-за того, что потеряно безвозвратно, душу себе никогда не трави. Наживем. Экипаж откуда у тебя?

— Я как зверь сейчас, — ответил Скрибный. — Любого зубами рвать могу.

— Приди в себя, отдохни.

Скрибный сидел с окаменевшим лицом.

— Завтра подумаем, что делать дальше. Лошади добрые. В Екатеринодар покатим… Были мы с тобой бедняки, были богатые… Деньги, что ты мне дал, еще все у меня…

— Душа убита, — Скрибный скрипнул зубами. — Одна зола осталась…

ЦЕЛУЮ НЕДЕЛЮ тянулись в бесконечном ряду возов с беженцами, лазаретными фурами, подолгу стояли у каждого моста. От медленности движения, от сознания постоянной скованности, Шорохов устал, пожалуй, не меньше, чем от всего остального, что выпадало на его долю в этой поездке. Скрибный деньги имел, притом немалые, спиртное добывал в любое время, пил до бесчувствия. Читать ему мораль было глупо, да и когда? Днем Шорохов сидел за кучера, ночью стерег лошадей. Подозрительного народа крутилось вокруг полно. Нагана он старался не выпускать из рук даже во сне.

Наконец начался Екатеринодар. Те же, что повсюду в городах, слепые от закрытых не только ночью, но и днем ставен, затаившиеся домишки; голые деревья за заборами; забитые телегами, тачанками, фургонами улицы и переулки. Толпы штатских, военных, детей, женщин.

Погода стояла солнечная, но с холодным ветром, неласковая.

У базара долго искали место, где можно стать с экипажем. Наконец как-то приткнулись.

— На час отлучусь, — сказал Шорохов. — Потом поедем на место. Патруль прицепится, отвечай: "Хозяин — заготовитель штаба Донской армии. Сейчас вернется".

— Хозяин, — с ненавистью повторил Скрибный. — Какой ты мне хозяин…

Дальше были ругань, пьяные слезы, обиды из-за Касторной (Что какое-то время ехали туда в разных вагонах: "Лакея нашел".) из-за поездок в Таганрог, Новороссийск. ("Землю носом по твоему приказу рыл".)

Шорохов слушал молча. Что-либо объяснять было поздно.

Дом в Сергиевском переулке он разыскал быстро. Мазанка в четыре окна. Широкие наличники двери покрывала вязь слов: "Егор Васильев. Скорняк". Были там

еще нарисованы шубы, шапки. На двери висел замок. Шорохов огляделся. Вокруг ни души. Толкнулся в ворота — закрыто. Калитка тоже на запоре. Что это значило? Явка сгорела? Условного знака связной ему не сообщил. Бейся теперь, как рыба об лед.

* * *

Дом Титова стоял удобно: двухэтажный, каменный, в глубине двора. Сараи, конюшни. Сам Титов, старик лет семидесяти, худенький, с трясущимися руками, нежданных

гостей принял с поклонами. Экипаж завели во двор, Скрибный начал распрягать лошадей. Шорохова Титов повел в дом, по пути говоря:

— Иван Сергеевич у себя. Отдыхают. Но вы входите. Они гостей любят. Такой человек. Чина немалого, уважение от казачества. Высокие господа заходят…

Закордонный занимал две комнаты. В первой из них в углах были свалены верховые седла, сбруя, на подоконнике — штабель из дюжины клеток с канарейками.

Шорохов подошел к ним. Птицы запрыгали, забились.

— Непуганые, — сказал за его спиной Титов.

Во второй комнате — она была побольше, посветлей — у стен стояли три койки, застланные серыми одеялами. Середину комнаты занимал обеденный стол. На скатерти из грубой холстины, вперемежку с бутылками, стаканами, тарелками были навалены куски хлеба, сала, скибки соленого арбуза, еще какая-то еда. На одной из коек спал рослый усатый мужчина в казацких шароварах с лампасами, в сапогах и в нижней рубашке. Он лежал на спине, щеки, усы его вздрагивали от храпа.

— Сами проснутся, — пояснил Титов. — Привычка такая. Сидели-сидели, — брык. Десяток минут вздремнут, опять на ногах.

Шорохов сел на первый попавшийся стул, откинулся на его спинку. Заснуть бы тоже хоть на четверть часа. Что все-таки делать, если явки не будет?

Настроение было скверное. Вымотали беспробудное пьянство Скрибного, бессонная дорога.

Титов ушел.

Закордонный неожиданно открыл глаза, приподнялся, вытянул голову в сторону Шорохова, спросил встревоженно:

— Есаул? Генрих Иоганнович?

Шорохов подошел к Закордонному:

— Шорохов. Леонтий Артамонович. Генриха Иоганновича друг. Он мне говорил, если попаду в Екатеринодар, непременно должен зайти к вам, может его здесь застану.

— Слава богу, — хрипло проговорил Закордонный. — Подумал: рехнулся. Людей перестал узнавать. А вам я рад. И что там — просто зайти. Вы только приехали. У вас своей квартиры в этом богом забытом городе нет. Тут и живите. Генрих Иоганнович тоже сейчас в Екатеринодаре, — своей здоровенной ручищей он ткнул в сторону одной из коек.

— А вы Сергей Иванович Закордонный, — сказал Шорохов.

— Закордонный, но не беспардонный, — он встал, подошел к столу, налил в стакан какой-то мутной жидкости, выпил, оглянулся на Шорохова. — Не желаете? Дрянь, а с ног валит. Или вы как Генрих Иоганнович? Рюмку к губам подносит, а не поймешь, пьет или нюхает. Алкаголик-нюхач. Особая разновидность цивилизованного человечества. Сам я, доложу вам, — коньякист. Голос у меня, слышите? Меццо-пропито! И не жалею. Я, знаете, прочитал однажды: "Когда мне было тридцать лет, я думал, что за каждой закрытой дверью занимаются любовью. Когда исполнилось сорок, стал считать, что за каждой закрытой дверью пьют. Теперь мне пятьдесят. Уверен, что за каждой закрытой дверью едят". Вранье. Мне пятьдесят два. А я все пью и пью. Вы, как вижу, человек штатский.

Закордонный говорил без пауз.

— Заготовитель Управления снабжений штаба Донской армии.

— А с есаулом что вас свело?

— Из Ростова отступал с Корниловской дивизией. Он тогда там служил.

— Теперь он у генерала Мамонтова, — Закордонный лукаво подмигнул.

— Да.

Закордонный налил себе еще стакан, посмотрел стакан на просвет, покачал головой, выпил, проговорил:

— Вот еще наказание. Чума. Хуже!

Шорохов улыбнулся:

— Чего же вы пьете?

Закордонный досадливо махнул рукой:

— Я не о том. Гордость Дона, его надежда и слава. Слышали такие слова?

— Еще бы. О генерале Мамонтове.

— Вот именно. А, знаете, почему его всякие посторонние господа вроде вас на руках носят? Потому что правды о нем не знают. Я в Николаевском лейб-гвардейском училище в те же годы подвязался, что и ваш этот герой.

— Почему мой!

Закордонный не слушал его:

— Все своими глазами видел. Мамонтов… Мамантов, если точно, — в роте князя Юсупова состоял. А князь Юсупов, будь то вам известно, несмотря на несметные богатства, красавицу жену и великую образованность, из любых пяти слов три говорил матерных. И цукал он этого вашего Мамонтова сколько хотел. А тот перед ним заискивал. Привычку имел тянуться к сиятельствам. Подлая черта характера, я вам скажу. Да, мой друже. Боялся княжеского расположения не иметь. Не пил, не курил, по вечерам в театры, на симфонические концерты выезжал. Дочь родилась, назвал Илиарией. Жена ему в телеграмме: "Крепко целую. Катя", — он ей: "Крепко целую. Константин", — заурядно до чертиков. Но желчь в нем копилась. Как манны небесной своего часа ждал: "Крылья отращу и воспарю". Когда в полк вышел, сразу и начал. Букву в своей фамилии переменил — мелочь. А вот, поелику собственная смелость в нем князем Юсуповым была задавлена и потому он начал брать реванш на беспомощных, факт покрупней. А кто беспомощней пленного? Я о Германской войне говорю. Он там полком командовал. И начал с приказа: "Пленных не брать". А сдавались-то в плен в первую очередь кто? Насильно мобилизованные германцами наши братья-славяне. А он их — под корень. Не хорошо-с.