К Новому году мы все вернулись в Лондон, а наша жизнь – в привычную колею. Во время приемов я ловила себя на том, что выискиваю глазами аккуратную фигуру с серебряными волосами, однако, поскольку она не появлялась, я похоронила себя под грудой своих обязанностей и еще упорнее стала отдаваться занятиям, спасаясь в них от щемящей внутренней пустоты.
Генри снова погрузился в пучину своих дел, так что иногда, устав от себя самой, я отправлялась повидаться с Джереми, общение с которым доставляло мне все большее удовольствие. Мы говорили об истории, философии, искусстве, политике – темы были неисчерпаемы. Я в то время очень увлеклась географией, и для меня не было ничего интереснее книг о диковинных народах и странах. Я бредила путешествиями, однако Джереми не разделял этих моих порывов. Он считал, что гораздо интереснее познать сначала самих себя и тех, кто нас окружает, разобраться в том, как функционирует наше общество, и понять, каким образом его можно улучшить. Он также утверждал, что совершенно необязательно выезжать за пределы Лондона, чтобы узнать о жизни все, что о ней следует знать. Мы спорили об этом часами, и, конечно же, ни одному не удавалось переубедить другого.
Иногда мы обсуждали более приземленные темы. Как-то раз я спросила его, какое состояние, с его точки зрения, я должна сколотить, чтобы «уйти на покой» и жить своей собственной жизнью. Собрав губы в трубочку, Джереми задумался.
– Трудно сказать, Элизабет. Ты так быстро меняешься! За последние четыре года в тебе произошли разительные перемены, меняются вместе с тем и твои потребности. Впрочем, если ты хочешь поставить перед собой какую-то цель и стремиться к ней, то я бы определил ее суммой в десять тысяч фунтов плюс большой и красивый дом.
Это показалось мне невероятным, о чем я и сказала Джереми.
– Ну уж не знаю, – усмехнулся он. – Nil desperandum,[14] моя дорогая. Ты еще так молода, а мне уже удалось удвоить твое состояние. Сейчас ты владеешь примерно тремя тысячами фунтов, не считая твоих драгоценностей. Еще десять лет, и ты станешь свободной, как птичка, а если повезет, то и раньше.
Через десять лет мне должен был исполниться тридцать один год. Тогда мне показалось, что в этом возрасте я уже буду старухой.
Как-то раз в моей голове зародилась идея, которую в течение некоторого времени я тщательно обдумывала.
Мне подумалось, что я нацеливаюсь на людей, стоящих недостаточно высоко на общественной лестнице, что если бы я смогла хоть на короткое время заполучить кого-нибудь из действительно великих людей, кому бы я понравилась, то выигрыш был бы по-настоящему велик и я смогла бы уйти на покой в любой момент, когда захочу. Джереми зарубил эту идею на корню, засыпав меня примерами, подтверждавшими его правоту. Он рассказал мне о герцоге Кларенсе и госпоже Джордан. Кларенс был без ума от нее, но настолько плохо ее обеспечивал, что несчастной женщине, чтобы сводить концы с концами, пришлось вернуться на подмостки, где до этого она сделала блестящую карьеру. Морганатическая жена принца Уэльского миссис Фицжерберт жила в основном на то, что оставил ей первый муж, а она при этом была настоящей леди – по рождению и воспитанию. Все, о чем рассказывал Джереми, вызывало у меня огромный интерес и в то же время глубокую печаль.
Я, в свою очередь, привела пример леди Гамильтон, любовницы Горацио Нельсона, которая, как говорят, начинала посудомойкой на кухне, а теперь была любимицей света.
– Да, и судя по всему, если с Нельсоном что-то случится, посудомойкой она и закончит, – добавил Джереми.
Как он был прав! Нельсон, наш величайший герой, стяжавший Англии неувядаемую славу, перед смертью поручил судьбу любимой женщины своей стране, и та «отблагодарила» его, отправив леди Гамильтон в ссылку, ввергнув в нищету и ничтожество – ничем не лучше тех, которые я наблюдала на Рыбной улице.
– Нет уж, – вздохнул Джереми, – пусть подольше, зато наверняка и в известной мере безопасно. Может быть, сейчас тебе и кажется, что ты понапрасну растрачиваешь жизнь, Элизабет, но это не так. Ты набираешься знаний, житейского опыта. Жизнь длинна, и горя в ней больше, чем радости, но зато, когда ты повстречаешь наконец свое счастье, ты будешь готова принять его и тем выше станешь ценить.
Однако в то время я думала, что мое счастье уже позади, поэтому слова Джереми не успокоили меня.
4 мая 1799 года мы вновь вернулись в Маунт-Менон. Впоследствии мне не раз приходилось мысленно возвращаться к этому дню. Весна в тот год выдалась ранней, и деревенские просторы Суссекса напоминали волшебную страну: живые изгороди были усыпаны белыми цветами, а луга – первоцветом и примулой.
Вид этой красоты наполнял меня радостью и в то же время каким-то беспокойством, причину которого мне никак не удавалось понять. Марта и сэр Генри, должно быть, заметили это, поскольку каждый по-своему пытался максимально занять меня различными делами. Генри посвящал меня в тайны ночного неба, поскольку был заядлым астрономом-любителем и даже соорудил в своих владениях небольшую обсерваторию. Что касается Марты, то она раскрывала передо мной секреты различных лечебных трав, росших на здешних лугах, и того, как превращать их в лекарства, которыми в основном и лечился местный люд. Так я проводила свои дни – между приготовлением отваров и разглядыванием небес. Раньше я видела их только сквозь мутную пелену лондонских туманов, но чистый воздух этих мест позволил мне увидеть их по-другому – в виде прекрасного черного бархата, усыпанного точками сияющих алмазов. Впервые разглядев Венеру, Сатурн с его кольцами и Юпитер в окружении девяти лун, я онемела от восхищения. Оно до сих пор живет во мне, и каждую ночь я приветствую звезды как самых старых и преданных друзей.
Однако напоследок Рыбной улице все же удалось еще раз вцепиться в мою жизнь. Это случилось примерно через неделю после моего приезда в Маунт-Менон. Озабоченный посыльный привез мне письмо, пришедшее в наш городской дом. Конверт был надписан знакомыми каракулями моего брата Джека. Внутри у меня все похолодело. Коротенькое письмо Джека гласило: «Лиз, если в тебе еще сохранилась хоть капля жалости, забудь о прошлом. Отец болен, и говорят, он умирает. Он зовет тебя, бредит и не находит себе места. Пожалуйста, приезжай как можно скорее. Твой любящий брат Джек».
Расспросив посыльного, я с ужасом узнала, что письмо пришло еще три дня назад. Его принес какой-то уличный мальчишка, и до сегодняшнего утра оно лежало на крыльце незамеченным.
В двух словах я объяснила Марте, что произошло, и велела передать сэру Генри, что мне пришлось уехать по срочным семейным делам. Затем я велела запрячь лошадь в самую легкую коляску и опрометью помчалась в Лондон. Мне казалось, что мы ползем со скоростью черепахи. До окрестностей Рыбной улицы мы добрались уже поздно ночью, и мне стало страшно, когда со всех сторон нас обступили жуткие звуки трущоб. Я пожалела, что со мной нет лакея, но было уже слишком поздно, чтобы обращаться за помощью к кому-либо из наших лондонских друзей. Я старалась не думать о том, что ждет меня на самой Рыбной улице.