Первое такое бегство стало причиной очередного перелома в пестрой карьере Томаса Гейджа. Доминиканская миссия задержалась на зимние месяцы в Мехико, готовясь к переходу в Акапулько, где предстояло погрузиться на суда, идущие через Тихий океан к Филиппинам. Однако в Мехико Гейдж повстречался с монахом, недавно вернувшимся из Манилы, и узнал от него, что жизнь миссионеров на Филиппинах столь тяжела, что лишь немногие возвращаются с этих островов. Гейдж был не из тех, кто легкомысленно отмахивается от подобных предостережений, и его безотказное чувство самосохранения подсказало, что пора исполнить новый «кульбит», чтобы избежать малейшего признака трудностей. Он с типичной для него беззастенчивостью отвернулся от филиппинской аферы (представлявшейся ныне заблуждением) и решил при первом удачном случае дезертировать из доминиканской миссии и остаться в Америке.
В этих замыслах он не был одинок. Еще четверо доминиканцев, в том числе друг Гейджа Антонио Мелендес, поостыли к филиппинской затее и тоже хотели остаться в Америке. Так что эта пятерка недовольных составила заговор. Скинувшись, они продали книги и еще какое-то имущество, чтобы собрать деньги на покупку лошадей, которых поместили в конюшнях на безопасном расстоянии от аббатства, где остановилась миссия. При побеге прежде всего требовалось соблюдать особую осторожность, поскольку беглые священники, как нарушители церковной дисциплины, обычно отлавливались правительственными службами и передавались орденскому начальству для наказания. Чтобы уменьшить опасность поимки, Гейдж со своими малодушными компаньонами сговорились отложить побег до последнего вечера перед отбытием доминиканской миссии в Акапулько. Они надеялись, что в этом случае папский эмиссар не сможет остаться в Мехико, чтобы лично руководить охотой на беглецов, поскольку основная часть миссии двинется в Акапулько, торопясь попасть на манильский галеон. Гейдж рассудил, что в отсутствие папского эмиссара у них больше шансов на милосердное отношение постоянных представителей доминиканского ордена в Америке, когда беглецы наконец сдадутся им и попросят об убежище.
Все прошло настолько гладко, как заговорщики не смели и надеяться. В ночь перед отправлением миссии в Акапулько беглецы тихо выскользнули из аббатства — по двое, чтобы не привлекать внимания, и поспешили к конюшням. Там они оседлали лошадей и с помощью нанятого ими проводника в десять часов вечера покинули Мехико. Чтобы сбить с толку преследователей, они сначала двинулись к западу по темной и пустынной проселочной дороге — в сторону, противоположную своей истинной цели, провинции Гватемала, лежавшей более чем в шестистах милях к юго-востоку. Им сказали, что найти убежище они смогут только в Гватемале, потому что большинство гватемальских доминиканцев родились и учились в Испании и рады были принять к себе новобранцев того же происхождения в качестве помощников в беспрестанной борьбе с креольской партией. В других же провинциях креолы уже заправляли в доминиканских монастырях и вполне могли отправить отлынивающих миссионеров на ненавистные им Филиппины.
То ли предосторожности беглецов оказались на редкость действенными, то ли мексиканские власти не обратили внимания на побег пятерых весьма незначительных монахов, только Гейджа и его сторонников никто не преследовал. В первую ночь они двигались со всей возможной скоростью, а на день укрылись в индейском поселке. Отсюда проводник повернул назад, а они во весь опор гнали лошадей еще одну ночь и к рассвету следующего дня достигли приветливой и плодородной долины Атликсо. Теперь, уже не опасаясь, что известия о побеге их опередят, беглецы, по высокопарному выражению Гейджа, «стали избавляться от всех страхов и не летали более ночами, подобно совам и летучим мышам, а путешествовали днем, так что могли наслаждаться видом долины и всей страны».
Какое-то время Гейдж и его друзья обходили крупные поселения из страха, что их узнают, хотя проложили маршрут так, чтобы далеко обогнуть Мехико и выйти прямо на дорогу к Гватемале. К своему удивлению и радости, они скоро обнаружили, что ни с едой, ни с кровом затруднений нет, хотя на всех у них было с собой только двадцать дукатов — жалкая сумма, которая, по словам Гейджа, «в этой богатой и изобильной стране равнялась не более как двадцати английским шиллингам, и мы полагали, что она исчезнет, как утренняя роса, и ее хватит на один только корм для лошадей». Но, к счастью, «роса» не исчезала день ото дня под солнцем дорожных расходов, потому что хозяева попадавшихся по пути эстансий оказывали доминиканцам щедрое гостеприимство, кормили вволю, укладывали в постели, а наутро зачастую наделяли на прощание деньгами. Эти хозяева, писал Гейдж, жили так одиноко, что редко видели священника и счастливы были снова услышать добрую испанскую речь. За все расходы их вполне вознаграждала вечерняя беседа с пятью братьями, совсем недавно прибывшими с родины, и благодаря их щедрости капитал беглецов не только не уменьшился, но даже удвоился. Большей частью этого дохода они были обязаны щедрости одного истосковавшегося по родине, но весьма успешного фермера-испанца, который, узнав, что Мелендес родом из одного с ним города, заставил доминиканцев прогостить у него три дня, а потом вручил им крупную сумму на предстоящие расходы.
Лучшее, однако, было впереди. Поразительная приветливость землевладельцев внушила беглецам такую уверенность, что они перестали запутывать следы и вышли на большую дорогу. Теперь они изображали официальную доминиканскую миссию, отправленную в Гватемалу, и, к своему восторгу, пользовались особыми привилегиями, причитающимися странствующим духовным особам. В каждом городке или крупном поселке индейское население беспрекословно обеспечивало их пищей, конюшнями и кровом, не спрашивая платы. Достаточно было попросить, чтобы им предоставили необходимые удобства. В ответ от них требовалось только сделать запись в счетной книге деревни о полученных услугах. Все расходы оплачивались из общей казны. Такая трогательная забота была весьма кстати для тех счастливчиков, кому полагались все эти привилегии. Особое впечатление на Томаса Гейджа произвели «венты», или гостиницы, устроенные властями там, где от одного поселка до другого нельзя было добраться за день неспешной езды. Здесь путник находил постель, стол и такие трогательные проявления гостеприимства, как чистейшая вода, налитая в большие пористые кувшины, отчего вода в них всегда оставалась такой ледяной, что у путешественников в самый жаркий день сводило зубы от холода.
Но не везде в Южной Америке путешественники пользовались барскими удобствами, и порой Гейджу случалось горько жаловаться на тучи москитов, проникавших под захваченные с собой грубые москитные сетки. Один раз «англо-американцу» пришлось даже переночевать под открытым небом. Его лошадь захромала под конец дня, а Гейдж был слишком скуп, чтобы оставить скотину, за которую были заплачены немалые деньги, поэтому он предложил спутникам идти вперед, а сам остался ждать, пока лошадь отдохнет. Он скоро пожалел о своем решении. Оставшись в одиночестве темной и ветреной ночью на равнине Мексики, он пережил приступ настоящей паники. Гейдж клялся, что слышал ночью «вой, лай и вопли» стаи демонов, обернувшихся дикими собаками, пронзительный визг ведьм и стоны терзаемых христиан. Он всерьез советовал читателю, если тому случится попасть в сходное положение, лежать так тихо, как позволят занемевшие мышцы, в надежде, что злые духи и хищные звери утратят к нему интерес и уйдут. Только такой образ действий, уверял он, позволил ему спастись и догнать товарищей.