Читать интересную книгу Притча - Уильям Фолкнер

Это были праздные мечтания, адвокат даже не рассчитывал увидеть кого-либо из них, так как владелец или федеральное правительство, несомненно, должны были схватить их раньше. Однако утром седьмого дня в дверь тюремной кухни раздался стук — негромкий, но твердый; и твердый, но отнюдь не властный, просто вежливый, учтивый и твердый — стук, какой не часто раздается у задней двери маленькой миссурийской тюрьмы и не раздается совсем у задних дверей плантаторских домов Арканзаса, Луизианы и Миссисипи, где был бы более уместен; жена надзирателя отошла от раковины, вытерла руки о передник и открыла дверь; там стоял пожилой негр в поношенном вычищенном сюртуке, держа в руке потертый цилиндр, она не узнала негра, потому что не ожидала увидеть его здесь, возможно потому, что он был один; мальчик, ребенок, пять минут спустя стоял на выходе из переулка рядом с тюрьмой; и ни он, ни старик не подали вида, что знают друг друга, хотя дед — уже примкнутый наручниками к надзирателю — сделал мальчику знак уходить.

Но ее муж сразу узнал негра, не по лицу, он едва взглянул на него, а по сюртуку: поношенному пыльному одеянию из тонкого сукна; в поисках его — не человека, а сюртука, и не всего сюртука, а глубоких фалд, не уступающих вместимостью чемоданам, — окружная полиция и полиция пяти прилегающих штатов перекрыла дороги и обыскивала фермерские повозки, грузовики, товарные поезда и легковые машины с неграми, полицейские по двое и по трое обходили с дробовиками и пистолетам и в руках бильярдные, погребальные конторы, кухни и спальни арендаторов-негров вот уже шестьдесят пять часов. И городок тоже узнал его; едва надзиратель и примкнутый к нему наручниками пленник покинули тюрьму, за ними потянулся длинный хвост мужчин, парней и мальчишек, словно хвост воздушного змея; идя по улице, ведущей к площади, надзиратель мог бы сказать, что он его возглавляет, идя по площади к зданию суда, он делал вид, что возглавляет, шел все быстрее и быстрее, почти волоча своего пленника за второй конец соединяющей их цепи, потом в конце концов не выдержал и даже было побежал, потом остановился, отчаянно выхватил из кобуры пистолет, словно мальчишка, в безнадежном и яростном самоотречении повернувшись, снова смелый, безукоризненный и безупречный, чтобы швырнуть свой игрушечный пистолет прямо в морду нападающему слону; жертва не страха, а гордости, и крикнул тонким, отчаянным, похожим на мальчишечий голосом:

— Остановитесь! Перед вами служитель закона!

И если бы они бросились на него, он, без сомнения, стоял бы на месте, держа в руке пистолет с невзведенным курком, и без борьбы принял бы смерть под их ногами в последний высший миг исполнения своего долга — маленький, кроткий, неприметный человек, каких можно видеть десятками тысяч на улицах маленьких и не столь уж маленьких американских городков, и не только в просторной центральной долине Миссисипи, но и на западе и востоке водораздела и на высоких горных плато; он получил свою работу и должность из неисчерпаемых резервуаров семейственности, откуда в течение ста с лишним лет со дня основания республики почти столько же миллионов ее детей получали не только насущный хлеб, но и кое-что на субботу и рождество, так как семейственность была ровесницей республики и одним из первых ее учреждений, — в данном случае от нынешнего шерифа, на чьей дальней родственнице, к своему беспредельному удивлению, не прошедшему даже за десять лет, ему как-то удалось жениться, — человек столь тихий, кроткий и неприметный, что никто не обратил внимания на манеру, с которой он и принимал и скреплял подписью присягу при вступлении в должность; всего лишь чей-то безымянный и неизвестный родственник по крови или даже по браку, обещавший быть таким честным, смелым и верным, как можно или должно было ожидать за плату, которую он будет получать в течение ближайших четырех лет на должности, которой лишится в тот же день, когда шериф уступит свой пост другому; он повернулся, чтобы встретить свой единственный высокий миг, подобно тому, как самец мухи-однодневки оправдывает весь день своей жизни единым вечерним актом размножения, а потом расстается с нею. Но толпа не бросилась на него; она просто шла, и лишь потому, что он находился между ней и зданием суда, при виде пистолета замерла на миг, потом чей-то голос произнес: «Отнимите у него эту штуку, пока он никого не поранил»; и чья-то рука, не злобно и даже не грубо, вырвала у него пистолет, толпа двинулась снова, и тот же голос не столько нетерпеливо, сколько недовольно произнес, на сей раз обратись к нему по имени:

— Иди, Айри. Не стой на солнце.

Надзиратель повернулся, и перед ним встала другая проблема: то ли навсегда покориться человеку, то ли навсегда отделить себя от рода человеческого — освободить себя или пленника от связующей их стальной цепи и удрать. Или не удирать, не пускаться наутек; кто станет даже в последний миг разрушать внезапно сложившийся героический образ? Тут нужно было не возиться с металлическим неодушевленным ключом, а молниеносно ударить мечом или ятаганом по предательскому запястью и бежать, воздев брызжущий алым обрубок, словно древко несклоненного знамени или не знающего поражений копья даже не в заклинании, а в отречении от человека и его порочности.

Но решать было уже поздно; чтобы не оказаться растоптанным, он в окружении толпы, плечом к плечу с пленником, вернее, чуть позади него двигался через площадь к зданию суда, чья-то крепкая рука ухватила его повыше локтя и твердо подталкивала вперед (приняв свою должность, он мечтал по ночам, что так поведет преступника, если тот окажется настолько хлипким или кротким, что позволит ему это), по коридору, по лестнице к кабинету судьи, где новоорлеанский адвокат вздрогнул сперва от возмущения, потом от удивления; затем тот же самый спокойный, лишь недовольный голос произнес: «Здесь тесно. Пошли в зал заседаний». Его (адвоката) тоже захлестнула толпа (все трое — он, надзиратель и пленник, — несомые, словно курятники наводнением, наполняли тесную комнату каким-то шелестом, словно призраки Коука, Литтлтона, Блекстоуна[18], Наполеона и Юлия Цезаря, вскочили и отпрянули в едином слитном шорохе, едином испуганном и суматошном крике); и увлекла через противоположную дверь в зал заседаний, где адвокат не только внезапно вырвался из толпы, но и сумел (очень ловко для своей комплекции: он был не только высоким, но и полным, в роскошном темном костюме из тонкого сукна, в безупречном пикейном жилете и черном галстуке с жемчужиной, похожей на яйцо небесной колибри) вырвать надзирателя с пленником, не мешкая, распахнул коленом дверцу в низком барьере, окружающем судейскую скамью, место для дачи свидетельских показаний, ложу присяжных и столы адвокатов, втолкнул обоих туда, последовал за ними и захлопнул дверцу, а толпа тем временем заполняла зал.

Люди входили уже не только через кабинет судьи, но и через главный вход в другом конце зала, и уже не только мужчины и парни, но и женщины — молодые девушки, которые в восемь-девять часов утра уже пили кока-колу в аптеках-закусочных, домашние хозяйки, выбиравшие мясо и капусту в лавках и на рынке или кружева и пуговицы у галантерейных прилавков, — и в конце концов стало казаться, что жители не только городка, но и округа, очевидно, все, кто видел трехногого коня на скачках, большинство из них выложило доллар-другой (общая сумма уже достигала тридцати тысяч), с которыми этот старый негр-священник бежал и, несомненно, где-то спрятал, — хлынули в здание суда, оглашая размеренным грохотом коридор, лестницу и гулкий зал заседаний, заполняя ряд за рядом жесткие, похожие на церковные, скамьи; потом последний стук утонул в дерзком, неистовом ворковании голубей на часовой башенке и ломком чириканье и треске воробьев во дворе среди платанов и акаций, и снова послышался тот же спокойный, лишь недовольный голос казалось, произнес это не один человек, а весь зал:

— Все в порядке, мистер. Начинайте.

И адвокат, стоя со своим трофеем за хрупкой оградой, в сущности, зажатый между маленьким деревянным барьером, который легко мог бы перешагнуть даже ребенок, словно градус широты или честности, и священной кафедрой, уповать на которую он перестал, еще не видя ее, не только невзирая на двух своих компаньонов, даже не вопреки им, а, в сущности, из-за них, еще минуту смотрел, как Человек спокойно вливается в храм, в алтарь своих последних племенных обрядов, входит без решительности или вызова, и почему бы нет? Храм принадлежал ему, он замыслил его, выстроил, возвел тяжелым трудом не вследствие какой-то особой необходимости или долгих мук надежды, так как не знал нехватки чего-то или долгой истории терзаний и тщетных стремлений, а потому, что так захотел, мог позволить себе его постройку или, во всяком случае, решил выстроить, независимо от того, мог позволить это себе или нет: не символ или колыбель детскую, гавань, где невероятная раковина его неодолимой мечты наконец зазвучала бы с не обозначенных на карте широт его утраченных начал и где голос его утверждения, словно шум бессмертного моря, долетал бы до атолла-кафедры его единодушия, где не просто мелочное право, а сама слепая справедливость безраздельно царила бы среди бессмертных запахов его побед — табачных плевков и пота. Потому что человек прежде всего — не он, а они, и они лишь по общему желанию, поскольку на самом деле он представляет собой Я, и он далеко не младенец; что касается его не указанных на карте широт, то он знает не только, откуда пришел шесть тысяч лет назад, но и что через три раза по двадцать и еще десять лет или около того опять вернется туда; а для утверждения, проявления своей свободы существовало право сказать нет просто ради нет, что гарантировало и единодушие; у него было право и плевать на пол, потому что он сам настилал его и оплачивал. И адвокат, очевидно, читавший в юности Гюго и Диккенса, глядел через хрупкий барьер не в сарай из оштукатуренного кирпича, построенный вчера богобоязненными дедушками не особенно благонравных, чинных и богобоязненных миссурийских фермеров, а в столетнее прошлое, в каменный зал, более древний, чем Орлеан, или Капет, или Карл Великий, заполненный деревянными сабо, до вчерашнего дня пахшими землей и навозом, испачкавшими и осквернившими попранные лилии и шелка, которые продержались тысячу и собирались держаться еще десять тысяч лет, шапочками средиземноморских рыбаков, спецовками сапожников, швейцаров и дорожных рабочих с засохшими алыми пятнами на руках, сорвавших и бросивших на землю лилии и шелка; он взирал на них не с благоговением и почтением, тем более не с тревогой, ас торжеством и гордостью — гордостью этим торжеством человека, и это, а не происхождение, не эпоха, не география делало его сыном своего времени апреля 1914 года в Соединенных Штатах Америки, где человек за сто сорок лет до того привык к свободе, что простого неоспоримого права посещать ее регламентированные действия было достаточно для его спокойствия и довольства; поглядев на них еще минуту, адвокат повернулся, резко ударил по наручникам, издавшим почти мелодичный звон, и обрушился на надзирателя: