Читать интересную книгу 99 Франков - Фредерик Бегбедер

Все проходит и все продается – кроме Октава. Ибо я сполна искупил свою вину в этой вонючей тюрьме. Они разрешили мне (за скромную плату) смотреть телик в камере. Люди, которые едят. Люди, которые потребляют. Люди, которые водят машины. Люди, которые любят друг друга. Люди, которые фотографируют друг друга. Люди, которые путешествуют. Люди, которые считают, что все еще возможно. Люди, которые счастливы, но не пользуются этим. Люди, которые несчастны, но ничего не делают для того, чтобы помочь себе. Миллионы вещей, которые люди изобретают, чтобы не чувствовать себя одинокими. «От одного вида счастливых людей меня тошнит», – говаривал Толстый Мерзавец у Райзера. У меня же счастливые люди (взять хоть вон того очкарика, которого я вижу из окна тюряги: стоит на автобусной остановке, под мелким дождиком, влюбленно согревая в ладонях руку низкорослой рыжеватой блондинки) и вообще все «happy few» вызывают не тошноту, а бессильную ярость, смешанную с завистью и восхищением.

Я представляю Софи под луной; вечерняя роса окропила ей грудь, Марк нежно гладит ее руку на сгибе локтя, там, где кожа особенно нежна и прозрачна, несмотря на загар. В ее мокрых плечах отражаются звезды. Однажды, когда я сдохну, я отправлюсь к ним туда, на остров, в заоблачные дали, чтобы встретиться с матерью моего ребенка. И когда солнце коснется линии горизонта, я увижу свою дочь. Я уже и сейчас вижу ее на репродукции картины Гогена «Пирога», в глубине моей камеры, пропахшей мочой. Сам не знаю, зачем я вырезал ее из журнала, зачем прилепил над своей койкой. Она не дает мне покоя, эта картинка. Я-то думал, что боюсь смерти, а на самом деле я боялся жизни.

Они хотят разлучить меня с дочерью. Все сделали для того, чтобы я не смог заглянуть в твои широко раскрытые глазки. Между двумя приступами кашля я успеваю представить себе эти детские глаза – два огромных черных зрачка, открывающих для себя жизнь. Проклятые садисты – они все время гонят по телику ролик «Эвиана» с младенцами, изображающими Эстер Вильямс. Детишки синхронно плавают в такт «Bye-Bye Baby». Они доконают мои и без того гнилые легкие. Пара блестящих детских глаз на розовой мордашке. Они мешают мне свободно дышать. Пухлый ротик между розовыми щеками. Крошечные ручки цепляются за мой дрожащий подбородок. Вдохнуть молочный запах ее шейки. Уткнуться носом в ее ушко. Они не допустили, чтобы я подтирал тебе попку и осушал твои слезы. Не дали поздравить тебя с благополучным появлением на свет. Убив себя, она прикончила и тебя – заодно.

Они лишили меня дочери, что мирно спит в кроватке, свернувшись комочком и расцарапывая себе щеки во сне, что прерывисто дышит, потом легонько зевает и теперь уже дышит ровнее, – мое дитя с длинными, загнутыми, как у кинодивы, ресницами, с пунцовыми губками и бледным личиком, Лолита с нежной прозрачной кожей, сквозь которую видны голубые прожилки на веках и висках; они помешали мне услышать твой смех – такой звонкий и заливистый, если пощекотать тебе носик, не дали полюбоваться твоими перламутровыми ушками, скрыли, что Хлоя ждет меня на другом конце света. Наверное, это именно ее искал я, бегая за женщинами. Этот нежный затылок, эти пристальные черные глаза, эти ровные, словно нарисованные, бровки, эти точеные черты – не зря же я любил их в других юных девушках, ибо они обещали мне мою дочь. И если мне нравился кашемир, то лишь потому, что он заранее приучал меня к твоей бархатистой коже. И если я вечно уходил из дому по вечерам, то лишь потому, что готовился к бессонным ночам у твоей кроватки.

Ах, если бы это не я сидел за решеткой, а мой двойник-клошар из нашего подъезда; если бы он гнил в этой сраной камере, а я мог бы уехать – вы слышите? – УЕХАТЬ! С каким восторгом я поменялся бы с ним местами – ведь он был бы здесь вполне счастлив: жратва, жилье – все дармовое, – а я тем временем обрел бы свободу на краю света. От такого обмена выиграли бы все. Но нет, я просто спятил, куда мне – с моими дырявыми легкими!

Итак, я закончил мою книгу, цена ей – 99 франков. Вот идиотство: только что мне пришел на ум отвязный титр для «Мегрелет»: «Красавец, но дурак – тут что-нибудь не так!» Теперь перекупить бы права на песенку Жака Бреля и выдрать из нее тот самый кусочек, где он тянет: «КРАСАВЕЦ, НО ДУРА-А-АК…» Если сунуть это после закадрового голоса, получится: «МЕГРЕЛЕТ» – КРАСАВЕЦ, НО ДУРАК – ТУТ ЧТО-НИБУДЬ НЕ ТАК!» Шикарный вариант! Жаль, что всему этому хана.

Решетка на единственном оконце моей камеры напоминает товарный штрих-код.

По телику передают в записи концерт группы «Les Enfoires», Жан-Жак Гольдман, Франсис Кабрель, Зази и все остальные дружно распевают:

«Увези меня на край земли,Увези в чудесную страну,Там, под солнцем южным, станет все ненужным,Там судьбу я злую обману».

А все эти душегубы, что с утра до ночи орут, стонут и причитают за стеной, совсем доконали меня. Не мешало бы им хорошенько раскинуть мозгами, прежде чем мочить невинных людей. Моего Чарли вчера нашли в луже крови, он вскрыл себе вены острым краем банки из-под сардин «Sailpiquet». Этот чертов идиот еще ухитрился отснять свой подвиг раздобытой где-то Web-камерой и передать сцену самоубийства в Интернет – так сказать, с места событий. Но главное, они так и не нашли Тамару; я рад, что хоть она спаслась; им все удалось загубить, только не ее.

А я – вот он, сижу в одиночке для VIP-преступников, с теликом и книжками, и ничего, терплю, все не так уж скверно (хотя здесь и воняет мочой, а я выплевываю по кусочку свои легкие); я даже прилепил над койкой репродукцию «Пироги» Гогена, которую он написал в 1896 году. Сама картина входит в коллекцию Сергея Щукина и выставлена в ленинградском Эрмитаже. Весь день напролет я кашляю перед этим изображением: мужчина, его жена и дочь в ленивых позах лежат вокруг своей лодки на полинезийском пляже.

В одном из своих последних писем Гоген сказал: «Я – дикарь».

Мне просто нужно убедить себя в том, что я не посажен в тюрьму, а добровольно ушел от мира. В конце концов, монахи ведь тоже живут уединенно, каждый в своей келье.

Я разглядываю «Пирогу», эту идиллическую сценку, супружескую пару и их маленького ребенка, а на заднем плане Гоген написал ярко-багровое закатное солнце, похожее на атомный гриб, и я плыву к ним – прыгаю в пирогу и спешу отыскать их на затерянном островке; они полюбят меня, обязательно полюбят, и я изо всех сил плыву к берегу, задевая по пути то рыбу-луну, то ската, щекочущего мне пальцы своими крыльями; я непременно отыщу их, и мы будем заниматься любовью, все вместе, Тамара и Софи, Дюлер и Марронье, они бежали от общества, но я все преодолею, и мы создадим новую семью, где спят вчетвером, и я осыплю поцелуями ножки Хлои, такой крошечной, что она вся целиком уместится на моей ладони; вы увидите, я приплыву к ним на призрачный остров, вы ведь мне верите, правда? Конечно, я знаю, что у меня крыша поехала, но все равно я плыву по морю, я пью из чаши, я чувствую себя превосходно, и закат Гогена впрямь напоминает ослепительный ядерный взрыв.

5

На острове Призраков протекло несколько месяцев. И вот им уже надоело числиться в мертвецах. Им кажется, что на солнце безделье переносится тяжелее. Они страдают от слишком хорошего питания. Они живут растительной жизнью среди растений. Когда они чувствуют себя в форме, они присоединяются к людским массам: Ривер Феникс позволяет Кэролайн сосать себя, а Патрик тем временем занимается содомией с Айртоном Сенной, да и весь здешний народец тешит себя совокуплениями в любых позициях – сверху и снизу, спереди и сзади, заглатывает сперму, орошает ею лица партнеров, полирует клиторы, лижет члены, сплетает волосы «кисок», хлещет себя по грудям, испражняется и мочится на других или просто мастурбирует, самозабвенно и радостно…

Однако по истечении некоторого времени им приедаются и эти многоходовые забавы. Тогда они начинают истово упражняться в теннисе, увлекаются подводной охотой в лагуне, носятся на водных лыжах по бухте, сражаются в пинг-понг под огромным навесом, играют в шары, соревнуются, кто выпьет больше «Дом Периньона», и – в это даже трудно поверить! – не далее как нынче вечером Кэролайн собственноручно выгладила майки Патрика, и он был ужасно растроган тем, что она потребовала гладильную доску вместо того, чтобы вызвать звонком горничную; он даже не ожидал, что его настолько умилит возврат к этой первозданной простоте. А еще они часто расслабляются в кессонных камерах сенсорной изоляции, или на специальных матрасах с циркулирующей водой, или на сеансах ароматерапевтического массажа, или на других столь же экзотических процедурах.

Современному миру нет альтернативы.

Лазурь, лазурь, лазурь… у них уже передозировка лазури, их тошнит от райской жизни; они безвольно лежат в своих полотняных шезлонгах или плетеных креслах в стиле «Эмманюэль», лениво почесывая бока и ягодицы, на краю бассейна, где плещутся Таня, Мона и Лола, наемные нимфетки, чьи бритые «киски» томно делит между собой троица холеных безусых юнцов. Они стали тучными и пузатыми. Они безобразно обжираются, и их животы выпирают из «бермуд», свисая чуть ли не до колен. Брюхо обличает своего жуира-хозяина. Ты только взгляни на них, на этих блаженных идиотов, превращенных собственным слабодушием в алкашей: их довольные лица заплыли жиром. Они танцуют ламбаду и наслаждаются полной безнаказанностью. Они сбежали от людей, которые значат для них меньше, чем цветы или реки, извергающиеся в море. Они слушают калифорнийский рэгги. С отвращением глотают икру и трюфели. Стали пухлыми, как их младенец. Кэролайн возится с дочкой, Патрик возится в саду, дитя возится в песочке и весело щебечет. Счастье отзывается горьким похмельем.