ела дальше.
— Это у вас такая конкуренция? За что? За место в театре? — спросил Вадим, прослеживая взгляд Муравьевой.
— Не знаю. Место в театре ей и так обеспечено, разве что солировать не светит. Даша просто всегда считала меня соперницей, хотя я ее как таковую не воспринимала.
В голосе Муравьевой было нечто высокомерное, из-за чего парень усмехнулся. Татьяна все это уже знала, поэтому слушала невнимательно. Ее больше интересовала каша.
— Иногда я думаю, что я занималась балетом ради единственного человека, который ко мне хорошо относился, — бабушки. Она и помогла мне поступить в академию и очень хотела посмотреть выпускной спектакль. Но умерла месяц назад, так и не увидев. А я из-за этого самого спектакля даже на ее похороны не смогла приехать. И для кого я тогда танцевала? Она любила говаривать в последние годы: «Ты еще на моей могиле спляшешь» и смеялась, как сумасшедшая. А мне от этой мысли хочется разучиться танцевать. Совсем.
Это был внезапный откровенный монолог уставшей от жизни балерины, по крайней мере, выглядела Муравьева именно так: депрессивно, отстраненно, угнетенно. Такой вид не сочетался с тем ослепляющим солнечным светом, пробивающим окно с улицы, по которой широким шагом ходила поздняя весна. Все уже расцветало и оживало после зимней спячки. Весь город пребывал в состоянии праздника, весеннего фестиваля, когда даже многотонные дома приплясывали под беззвучную мелодию майского солнца.
— Мне кажется, это глупости, которые у тебя вызывает тоска по ней, — резко ответила Татьяна, сделав глоток пряного кофе. — А танцевала ты, потому что талант. Она его просто увидела. Тебе повезло, что вовремя.
Муравьева со слезами на глазах посмотрела на нее пристально, поджав губы. В этом взгляде, действительно, было много тоски и ума. Муравьева всегда была сама по себе, но только теперь Татьяна поняла, почему. Собственный мир сильно поглощал ее. Она постоянно анализировала целую кучу комплексов и проблем, и, чтобы это не выходило наружу, старалась мало открывать рот, часто прятать глаза и подолгу быть наедине с собой. Но выговориться порой хотелось даже ей. Это Татьяна еще вчера в баре поняла. Не поняла только, почему вдруг ей. Просто потому что оказалась рядом? Она ведь все-таки была из противоположного лагеря, дружила с Дашей, хотя после сегодняшней ночи и сама не знала, относится ли к этому лагерю и хотела ли к нему относиться. А Муравьева предстала перед ней искренней, уязвимой и больной, чего она раньше не могла и представить.
— Вот я всегда танцевала для отца, — через маленькую паузу продолжила Татьяна. — Он так верил в меня, что мне казалось, что и талант, и желание у меня есть. А ты мне как-то сказала, что это не мое...
Тут у нее самой навернулись слезы.
— Мне было обидно тогда. Но, может быть, ты была права, — с грустью заключила девушка и склонила голову.
— Прости, — тихо сказала Муравьева, крепко сжав ее руку. Татьяна легонько вздрогнула от такой горячности. — Я бросила, не подумав. И не со зла. Это было вырвавшееся предположение. Просто мне тогда показалось, что тебе плевать на балет, что ты где-то в облаках витаешь. Я не могла понять, как может быть что-то важнее балета, экзаменов и спектакля, к которым мы, считай, с пеленок готовились. А теперь понимаю...
Муравьева взглянула на Вадима и грустно улыбнулась. Парень неловко замял плечами.
— Он здесь не причем! — воскликнула Татьяна. — Я просто ощущала на себе груз ответственности, который не могла больше выносить. Ты не знаешь, каково это не оправдывать ожидания, потому что ты их всегда превосходила. А я всегда старалась им хотя бы соответствовать. Но не выдержала. И разочаровала отца, который только этим и жил. Тебе никогда не понять, каково это так проваливаться. Прилагать все усилия и все равно проваливаться.
— Я не проваливалась только потому, что было не перед кем, — все более дрожащим голосом говорила Муравьева. — В меня никто не верил, поэтому ничьих ожиданий я и не боялась не оправдать. И я, правда, не знаю, хорошо это или плохо. Но мне от этого плохо. В тебе хотя бы есть, кому разочаровываться. Они будут любить тебя, даже если ты будешь никем. А мне, чтобы заслужить любовь, хоть какую-нибудь, надо быть лучшей. А моим родителям даже в этом случае плевать…
Голос ее надломился, веки уже не могли удерживать слезы. Она разрыдалась, согнувшись пополам на стуле и обхватив голову руками. Татьяна сама была на грани, поэтому легко разревелась следом. Вадим опешил. Он стоял у раковины, выпучив глаза, не двигаясь, не зная, что делать с двумя плачущими девушками. Руки в бессилии опустил по бокам. Поняв, что ничего не может сделать, парень решил удалиться с кухни и аккуратно прикрыл за собой дверь. А Татьяна с Муравьевой рыдали навзрыд, громко, не сдерживаясь, стеная и всхлипывая. Плач каждой прерывался то глубокими вздохами, то сильной дрожью. Зато после обеим сильно полегчало.
Они вытерли слезы бумажными полотенцами, что висели возле раковины. Татьяна помыла за собой посуду. Муравьева протерла кухонный стол тряпкой. Девушки встретились глазами и рассмеялись в продолжение истерики, только смех этот был легким, словно высвобожденным после долгого сдерживания.
В кухню вошел Вадим, неся в руке, как на подносе, Татьянин вибрирующий телефон. Девушка увидела на экране, что отец звонил уже пятнадцать раз, но она до этого не слышала и, вообще, забыла о существовании сотовой связи. По всему телу пробежал разряд отрицательно заряженной энергии. Она быстро собралась, прокашлялась, чтобы привести горло после плача и смеха в норму, и подняла трубку.
— Ты где опять шляешься? — тут же обвалился шквал волнений и страхов отца. — Я же тебе сказал возвращаться домой. Еще в три ночи. Уже половина двенадцатого! Где ты опять пропадаешь? Ты меня так до инфаркта доведешь своими гулянками! И мне плевать, что у вас был выпускной спектакль!
— Паап, все в порядке... Я... я у Веры с Лизой... — Татьяна быстро взглянула на Муравьеву, требуя от нее поддержки. Та недоуменно смотрела в ответ, не понимая, чего Татьяна добивается. — Мы немного выпили, и я поехала к близняшкам. Я дам тебе Веру сейчас.
И она передала трубку Муравьевой. Та молча возмутилась, вздохнула, но ответила. Татьяна шепотом подсказала ей имя и отчество отца.
— Доброе утро, Николай Сергеевич, — стараясь подражать Вериной расслабленной манере речи говорила Муравьева. — Вы не