может направиться на раскрытие исключительно одной из этих способностей, а ее раскрытие облегчит
и ускорит его работу над другими способностями уже в другой, более поздний период жизни вестника
на земле. Нечто схожее происходило, например, с Чеховым. Его миссией было пронизание искусства
слова любовью к людям в такой мере, к какой только приближались Диккенс и Достоевский. Чехов
стоял на совершенно прямом пути. Закрытость его духовного зрения, слуха, способности созерцания
космических панорам -- все это было явлением временным, вызванным тем, что работа даймона была
устремлена на раскрытие в нем дара высшей любви, и когда эта фаза работы была бы завершена,
остальные способности раскрылись бы одна за другой с потрясающею быстротой. К семидесяти годам
Чехов являл бы собой образец сочетания гениальности и святости. Этому помешала только смерть в
сорокачетырехлетнем возрасте, только она.
Существует некий закон масштабов: становящаяся монада делается тем более великой, чем
глубже были спуски, которые ею совершены, и страдания, которые пережиты. Монада эманирует из
Отчего лона в материю не для того, чтобы скользнуть по поверхности одного из слоев планетарного
космоса, а для того, чтобы пройти его весь, познать его весь, преобразить его весь и, возрастая от
величия к величию, стать водительницей звезд, созидательницей галактик и, наконец, соучастницей
Отца в творении новых монад и вселенных. Отсюда -- наше чувство благоговения и преклонения не
только перед категориями прекрасного и высокого, но и перед категорией великого. Отсюда --
72
возникновение в нашей душе этого чувства при соприкосновении с такими образами, как Эдип,
Прометей, Фауст, Дон Жуан, Брандт.
2. Миссии и судьбы. Достоевский
Именно грандиозные масштабы заложенных в них потенций отличают «детей Достоевского».
Чем, в сущности, оправданы всевозможные, без конца варьируемые от романа к роману, от персонажа
к персонажу «инфернальные» спуски этих героев? Какое положительное значение могут принести
наши блуждания вслед за ними по лабиринтам этих страстей, этих убийств и самоубийств, телесных и
духовных растлений, по самым темным излучинам душевного мира? Не чреваты ли такие странствия,
напротив, опасностями поддаться соблазну, перейти к подражанию, к совершению таких же
непростительных, даже преступных действий?
Те, кто любит Достоевского, часто ссылаются в оправдание на то, что великий писатель учит
различать в самой падшей душе «искру Божию», что он внушает сострадание к несчастным и т. п.
Сострадание он действительно внушает, и сострадание великое. Но всегда ли? Неужели главным
компонентом в нашем отношении к Ставрогину, к Петру Верховенскому (герои романа о
революционерах "Бесы"), к Свидригайлову (один из героев романа "Преступление и наказание") будет
сострадание? Да и обнаружение «искры Божией» в Верховенском или Смердякове (один из героев
романа "Братья Карамазовы") служит плохим утешением; их преступных действий оно не оправдает и
не смягчит. Дело в другом: в том, что их в какой-то мере не то что оправдывает, но заставляет нас
верить в высокие возможности их потенций, иррационально нами ощущаемый масштаб их. Это не
значит, конечно, что с них снимается ответственность за совершенное.
Как художник-этик, пробуждающий наше сострадание к несчастным и падшим, Достоевский
велик -- так велик, что этого одного было бы достаточно, чтобы упрочить за ним навсегда одно из
первых мест в пантеоне всемирной литературы. Не менее, вероятно, велик он и как художник-вестник
Вечно-Женственного; только искать веяние этого Начала нужно не в замутненных, душевно
искалеченных, внутренне потерявшихся, снижаемых собственной истеричностью образах Настасьи
Филипповны или Катерины Ивановны, а в том варианте общечеловеческой темы, на Западе
разработанной в лице Маргариты и Сольвейг, который у нас создал именно Достоевский. История
Сони Мармеладовой и Раскольникова (герои романа "Преступление и наказание") -- это потрясающее
свидетельство о том, как "вечно-женственное влечёт нас ввысь" ("Фауст" Гёте).
Но еще более велик Достоевский именно тем, что проводит нас, как Вергилий проводил Данте,
по самым темным, сокровенно греховным, самым не озаренным кручам, не оставляя ни одного уголка
-- неосвещенным, ни одного беса -- притаившимся и спрятавшимся. В этом и состояла главная
особенность его миссии: в просветлении духовным анализом самых темных и жутких слоев психики.
В этом отношении он является не только великим, но, пожалуй, глубочайшим писателем всех времен.
Дальше перед ним начиналось другое: пронизывание таким анализом и светлых слоев, но на этой
дороге он едва успел сделать первые шаги. Во всяком случае, если для тех конечных целей демиурга,
о которых я говорил в предыдущей главе, нужно предельно расширить границу личности и включить
в зону, ею охваченную, самые кромешные слои инфрафизики (ада), (ибо пока они не изведаны, они не
могут быть и просветлены), то никто не сделал для этого так много, как Достоевский. Я не случайно
упомянул Данте. Но, чтобы правильно понять эту связь, следует ясно отдавать себе отчет в различных
планах, различных формах и стадиях подобного спуска в инфрафизические слои (миры или слои или
сакуалы демонической основы).
Работа даймона над Достоевским сосредоточивалась преимущественно на развитии его
способности высшего понимания других человеческих душ; другие его духовные органы оставались
только приоткрытыми. Поэтому в его творениях заключены не прямые, не открытые образы
иноматериальных реальностей, как у Данте, но их функции в слое человеческой психики,
человеческих деяний и судеб. Человек, сохранивший о подобных спусках воспоминание более
отчетливое, мог бы различить функции таких слоев нисходящего ряда в психике и деяниях многих
героев Достоевского. Он обнаружил бы функции Дуггура, Шим-бига и Дна (одни из нижних слоёв
Шаданакара) в душе Ставрогина и Свидригайлова; Друккарга и Гашшарвы (ещё более нижние слои) --
в душе Петра Верховенского, функцию Гашшарвы и Цебрумра -- слоя антицеркви -- в Великом
Инквизиторе (один из героев романа "Братья Карамазовы"). В личности Ивана Карамазова
73
обнаружились бы функции многих различных миров и восходящего, и нисходящего ряда. Глава «Кана
Галилейская» -- явное воспоминание о Небесной России, может быть, даже отблеск Голубой
пирамиды -- Трансмифа Христианства, -- и вообще в психике Мышкина (герой романа "Идиот"),
Алеши Карамазова, особенно старца Зосимы, чувствуются следы полузабытых странствий по очень
высоким слоям. В образ и даже в слова Хромоножки (одна из героинь романа "Идиот") вложено
воспоминание о великой стихиали -- Матери-Земле. Галерея человеческих образов, созданных
Достоевским, не имеет себе равных, и не в одной только русской литературе. Недаром ни один
русский писатель, кроме Толстого, не пользуется такой незыблемой всемирной славой. Каждому
известно, что идеи философские, религиозные, нравственные, психологические, социально-
исторические, культурные, выдвинутые Достоевским, поистине неисчислимы. (Однако, в "Дневниках"
Достоевского есть глубоко ошибочные страницы, с чем согласен Творец -- М.Г.) Я ограничусь
указанием лишь на две из них, имеющие, с метаисторической точки зрения, значение совершенно
особое (2).
3. Идеи Достоевского и Толстого
Первая, это -- та трактовка революционного движения того времени, за которую Достоевский
получил впоследствии прозвание «пророка русской революции». В «Бесах» можно обнаружить массу
деталей, верно подмеченных Достоевским у народовольцев, но не передавшихся их историческим
преемникам. Эти последние именно потому и отрицают свое родство с персонажами знаменитого
романа и считают его вообще поклепом на революцию. Но если суметь отделаться от этой
ослепленности яркими деталями, обнажится некая субстанция, общая как для Верховенского и его
сподвижников, так и для их исторических потомков, -- некий «корень вещей». И те, и другие жаждали
крушения существующего порядка, дабы «строить самим». Те и другие шли к этому путем
расшатывания общественных устоев и, наконец, вооруженного переворота. Те и другие не только