Читать интересную книгу Вольная натаска - Георгий Семенов

«Куда ты меня ведешь?»

Вопрос этот был, конечно, случаен, но он странным образом заключал в себе истинный и тревожный смысл неосознанного еще, но очень серьезного вопроса к Тюхтину. А он отвечал ей: «Туда».

В ответе этом, тоже, конечно, случайном и невразумительном, не было никакого разрешения ее вопроса, но зато как бы сразу вырастал перед ней большой сильный слон, на покатой, толстокожей спине которого было легко и приятно ехать, покачиваясь и поглядывая по сторонам, не испытывая особенных забот и волнений, пребывая в мире незнакомых чувств и ощущений, неизвестных большинству людей.

Она словно бы лишний раз хотела узнать, услышать, ощутить, что она — ведомая, а он — надежный, испытанный жизнью ведущий. Так ей, наверное, было спокойнее и приятнее идти среди толпы, идти за своим мужчиной — туда…

13

Вряд ли кто-нибудь из знавших это семейство мог хотя бы туманно, неосознанно заподозрить в непрочности этот брачный союз. Все выглядело со стороны самым благополучным образом. Всем казалось, что молодые люди нашли друг друга, вытянули счастливый билет и можно только радоваться, глядя на них, и завидовать их счастью. Именно так все и поступали. И были правы, потому что не было ни малейшей причины для тревоги. Даже лучший друг Тюхтина, школьный его товарищ, хирург по специальности, мечтавший в школе о карьере историка, но неожиданно для всех поступивший в медицинский институт, — даже Сизов, часто гостящий по вечерам у Тюхтина со своей болезненной и очень впечатлительной женой, не сумел почувствовать, что привычка к супружеской жизни для этих людей, то есть для Верочки и Тюхтина, была просто привычкой к совместному времяпрепровождению, а не переросла в нечто большее, как это бывает, когда люди старятся друг с другом, дряхлеют телом, а с ними как бы тоже старится, дряхлеет их романтическая любовь, естественно соединявшая их всю жизнь до могилы, меняясь год от году, но не становясь от этого хуже или лучше.

Жена Сизова была влюблена в это семейство: Тюхтин был для нее олицетворением мужчины, а Верочке Воркуевой она чуточку завидовала, особенно после того, как та сказала ей, что муж по утрам приносит ей в постель чашку кофе, варить который он был мастер.

Сизовы поругались в тот вечер, вернувшись домой, и она, едва сдерживая слезы, очень жалела себя, обвиняя Сизова в черствости и равнодушии. Когда же наутро в знак примирения он, улыбаясь, вошел в комнату с дымящейся чашкой кофе, который они вообще редко пили, она рассмеялась, ей смешным показалось это обезьянничанье, и мир опять воцарился в их доме.

Пальма первенства осталась за Тюхтиным, хотя сказанное по секрету Верочкой насчет утреннего кофе было большим преувеличением, таким же, как если бы она сказала, что муж носит ее на руках… Но какой же мужчина не носил на руках любимую женщину!

Сизов был спокойным и скромным человеком. Не имея детей, он любил, придя к Тюхтиным, разговаривать, играть с Олежкой, который просил Сизова, нарисовавшего однажды ему человеческий скелет: «Дядя Сереж, нарисуй скелет… ты же обещал». — «Зачем тебе?» — спрашивал Сизов. «Нужно…» — «Совсем тебе это не нужно… Давай я лучше расскажу тебе о войне тысяча восемьсот двенадцатого года».

Но иногда Олежка все-таки уговаривал Сизова, и тот в подробностях рисовал карандашом скелет человека, объясняя зачарованному мальчику назначение каждой кости и косточки. Олежку еще не коснулось чувство мистического страха, которым, кстати, страдала впечатлительная жена Сизова, ужасавшаяся всякий раз, когда муж рисовал скелет: она это воспринимала так, будто Сизов рисовал ребенку саму смерть.

Флегматичный Сизов не оживлялся даже после нескольких рюмок спиртного, он тяжелел, как губка, пропитанная водой, глубоко садился в единственное кресло в комнате и с блуждающей, доброй улыбкой смотрел на своих друзей.

А Верочка Воркуева, в минуты веселья совершенно забывавшая о муже, как, впрочем, и он о ней, была неузнаваемо и бесконечно хороша в своем легком возбуждении, в головокружительной своей радости. Казалось, она любила тогда всех своих гостей, но особенно благосклонна была к мужчинам, и в частности к Сизову, хотя эта ее благосклонность была особого свойства. Никакого намека на чувственность, на какие-либо страстишки — ничего этого не было в кокетливом и доверчивом поведении Верочки Воркуевой, которая чаще выбирала именно Сизова предметом своего ласкового и неназойливого внимания, словно бы вдруг находила в нем родственную душу или что-то такое хорошее, чего он и сам не мог разглядеть в себе. «Какой ты славный человек! — как бы говорила она ему. — Но посмотри и ты на меня. Я тоже очень добрая и хорошая… Давай друг друга любить за это… Просто так… Разве нельзя? Я понимаю, у тебя жена, а у меня муж. Но давай все равно потихонечку любить друг друга. Кто это выдумал, что нельзя…»

Что-то в этом роде наговаривала порой Верочка Воркуева дремотно-счастливому, улыбающемуся Сизову, которого никакими силами нельзя было вытянуть из глубокого и удобного кресла. Но зато, как мудрый и глазастый осьминог, он сам запускал из своей засады щупальца-взгляды, ловя ими и притягивая к себе доверчивую и раскрытую душу милой хозяйки, понимая эту ее доверчивость по-своему. В его осоловевшем взгляде появлялась тогда какая-то алчность, и казалось порой, что он готов перейти границы дозволенного, тревожа всякий раз чувствительную свою жену, которая остреньким взглядом как бы проникала в тайное тайн мужа, ужасаясь дьявольской черноте его помыслов… Она очень возбуждалась в такие минуты и чуть ли не висла на шее у Тюхтина, не отказываясь от его полупьяных дружеских поцелуев, которые порой бывали и не такими уж дружескими. Но было заметно, что она это делала в отместку Сизову. Впрочем, она и не скрывалась, играя свою роль в этой игре.

В общем, это бывали вечера масок, или, вернее, были маскарады без масок, если можно так сказать.

«А я видела, как ты целовался, — говорила после таких вечеров Верочка мужу. — Можно было и не так откровенно».

«Ну нет, дорогая моя! — отвечал ей Тюхтин. — Это ты ставишь меня в дурацкое положение. Я только стараюсь не отстать от тебя».

«А что я такого сделала? Разве я с кем-нибудь целовалась?»

«Нет, ты всего-навсего смотрела, но я-то ведь видел, как ты смотрела… Мое целование — детская забава по сравнению с твоими взглядами…»

С некоторых пор Тюхтина стала не на шутку настораживать откровенность и беспечность жены, ее безоглядная вера в порядочность мужчины, который ей почему-либо нравился.

Она, казалось, и в самом деле считала, что если все знают о ее замужестве, то уж никто никоим образом не заподозрит ее в низменном намерении. И в первую очередь, конечно же, тот, кому она уделяла больше внимания, чем другим. Если ей нравился мужчина, или «мужичок», как Верочка частенько называла близких друзей, она сразу же наделяла его всеми добродетелями, какие только могли существовать на свете, и очень обижалась и разочаровывалась, если этого «мужичка» не устраивала ее платоническая, непопулярная в наш век любовь… Никто толком не знает, что это такое, но; видимо, то чувство, которое пробуждала Верочка Воркуева, увы, не имело ничего общего с этим неземным, невинным и богобоязненным любованием, на что и рассчитывала она, очень огорчаясь; когда понимала всю тщетность своих надежд. По ее понятиям, один только Сизов был настоящим «мужичком», способным на рыцарское поклонение.

Увы, она и тут ошибалась, не принимая во внимание лень и флегматичность этого человека.

Женщины, счастливые в своем замужестве, вспоминают о старых подругах, когда семейное благополучие начинает тускнеть. А Верочку Воркуеву все считали счастливой, беззаботной и чуточку бесшабашной женщиной, которая хотя и допускала некоторые вольности, но на которую невозможно было обижаться всерьез. В ней отсутствовали свойства, которые без всяких оснований обычно приписывают женщинам, то есть она казалась людям бесхитростной и очень доверчивой, неспособной ко лжи, обману и, уж конечно, к обольщению чужих мужей.

Прощаясь с друзьями, она так искренне и так просяще-жалобно говорила им на пороге: «Приходите, ребята… Так хорошо, когда вы приходите!..» — что после этих просьб-приглашений ни у кого не оставалось сомнений, если они вдруг возникали, в ее доброте и удивительной человечности. Чуть ли не все, кто хоть раз побывал у Воркуевых, обязательно приходили снова, привязываясь к ним и говоря потом с легким вздохом приятного воспоминания: «Какие милые люди…» или «Какой приятный вечер…», словно бы всякий раз, приходя к Воркуевым, они попадали на праздник, хотя ровным счетом ничего особенного не происходило в эти вечера в маленькой, тесной комнате. Просто людям было хорошо.

Обладая способностью легко уживаться с людьми, Верочка Воркуева без особого труда заслужила доброе к себе отношение и в издательстве, точнее сказать, в иностранной редакции издательства, в которой она год спустя после окончания университета стала работать. Поступить в это издательство даже на должность младшего редактора было очень сложно, но ей помог дальний родственник отца, имевший кое-какой вес в этих сферах, которого Верочка совершенно не помнила, хотя отец и уверял ее, что на похоронах бабушки он был и она должна его помнить.