— Потому что на эту блажь надо иметь время и энергию. Я тоже, конечно, хотел бы расслабиться, но это слишком большая роскошь.
Верочка хотела сказать ему: «Ты так говоришь, будто мы нищие, а они богачи, купающиеся в роскоши». Но ей стало скучно и захотелось спать.
— Может быть, — сказала она со вздохом. И уже в полудреме вспомнила крутые горы песка и восторженное, солнечное сияние бегущей, искристой, улыбчивой реки… Она частенько теперь засыпала, представляя себе эту поблескивающую в памяти картинку. Но, странное дело, при этом она никогда не вспоминала о Коле Бугоркове, хотя он незримо присутствовал всякий раз, точно был весь растворен в сиянии реки, в солнечном блеске и бормотании ключевой воды… Картинка эта успокаивала ее, и Верочка словно бы в каких-то тайных, неосознанных надеждах на что-то неясное засыпала.
Однажды ей приснился сон, будто бы она была близка с мужчиной, которого не могла запомнить, или, вернее, которого как бы и вовсе не было, но близость была так неожиданна и приятна, что она весь день жила под впечатлением греховного сна, чувствуя при этом неприязнь к мужу и беспокойство. И думала весь день о лете и о Воздвиженском.
Она не знала о том, что умер старик Бугорков и что дом его заколочен. А Клавдия Васильевна, похоронив мужа на Воздвиженском кладбище, переехала жить в большое село на шоссейной дороге…
Умер старик тихо. Последние свои дни он лежал в чулане, будучи уже не в силах взбираться на печку. Было еще тепло, — хотя и приближалась осень.
Клавдия Васильевна ушла на огород подкапывать картошку к обеду, а внучке, гостившей в Лужках, наказала сидеть возле дедушки. Она-то чувствовала, что конец близок, и не отходила сама от мужа. Внучка тоже знала, что дедушка умирает, но, не понимая еще, что такое смерть, не боялась и не жалела деда. Клавдия Васильевна сказала ей, что, если дедушка застонет или позовет, чтоб она тут же кликнула ее. Но когда, нарыв картошки, вернулась, Александр Сергеевич был уже мертв, а внучка играла на полу как ни в чем не бывало. «Что же ты, ах ты господи, не позвала-то меня? Умер ведь дедушка-то твой!» — сказала в слезах Клавдия Васильевна. А внучка ей ответила без без всякого испуга: «Нет, у него глазки открыты… Вон… открыты глазки…»
Ничего этого Верочка не знала, и смутные ее надежды, на самой ей неясное продолжение чего-то неопределенного были напрасны.
Собственно, у нее и не было никаких надежд, она ничего не ждала от новых встреч с Бугорковым, ей просто хотелось еще хотя бы раз пережить все то, что осталось в ее памяти солнечным сверканием, огромной и доброй улыбкой…
Этим она и жила, хотя и понимала с грустью нереальность своих мечтаний.
Девятого мая в старых комнатах Воркуевых был, как обычно, накрыт праздничный стол, и среди привычных гостей, собиравшихся здесь всегда, сидела за этим столом неузнаваемо состарившаяся Шурочка. Слезы у нее стояли так близко, что трудно было отличить улыбку на ее лице от гримасы сдерживаемого плача. Вмятина на виске возле глаза придавала ее лицу страдальческую печаль. Глаз с какой-то обнаженной исковерканной нежностью и тоскою смотрел на мир, будто бы сильно косил… И казалось, Александра Андреевна сама еще не успела привыкнуть и стеснялась своего взгляда, отводила глаза в сторону или опускала их. Другой же глаз был живой и веселый. Оттого, видимо, и создавалось впечатление, что Шурочка как бы все время находилась на грани слез и радости, шутила ли она или говорила что-то серьезное, вспоминая войну.
Анастасия Сергеевна была бесконечно внимательна к ней, ловила каждое ее слово, старалась угодить во всем. Шурочка называла ее просто по имени — Настей и тоже испытывала к ней добрые чувства. Анастасия Сергеевна даже выпила с ней рюмку водки.
Не пил за столом один лишь Воркуев. И как ни уговаривала его Шурочка «хоть бы одну стопку за Победу», он был неумолим. Даже Анастасия Сергеевна, легко опьянев, выразительно и молодо поглядывала на него и тихо подсказывала:
— Ну выпей одну… От одной ничего не будет…
А он хмурился в веселой раздумчивости и просил гостей не обращать на него внимания.
— Пейте, братцы, — говорил он. — Я с вами… Честное слово, я не могу! Но я с вами все равно! Настенька моя в жизни в рот не брала, а сегодня вместо меня с вами выпила… Она выпила, а я пьяный… Я очень пьяный бываю в этот день и без вина. А сегодня — тридцать лет. Мне нельзя… Ну не мучайте меня своими просьбами, прошу вас, братцы…
И «братцы» оставили его в конце концов в покое.
Никто никогда не видывал Анастасию Сергеевну такой счастливой и веселой, какой она была в этот День Победы. Кроме Шурочки, все понимали причину ее радостного смеха, улыбок и даже песен, которые она запевала и пела громче и азартнее всех. Понимал это, конечно, и сам Воркуев и, любуясь женой, был торжественно светел в этот день. А Шурочка думала, конечно, что Настя всегда такая веселая и что Олегу Петровичу повезло с женой. И она была недалека от истины, думая так об Анастасии Сергеевне и о своем бывшем ротном.
В этот день перепил только Тюхтин. Мрачный и злой, он, к счастью, онемел от алкоголя, ему отказывал язык, и он лишь взмыкивал порой, невразумительно требовал что-то, пока силы не оставили его и он не заснул.
Верочка, очень расстроенная поведением мужа, уложила его спать на диване, вернулась к столу и с некоторым усилием улыбнулась, а улучив минутку, потихонечку сказала отцу:
— Это вроде эстафеты какой-то получается! Тебе не кажется, что он опьянел, потому что выпил твою долю? Ты, папочка, сачкуешь, а он напился… Очень хорошо!
Она сказала это со смехом, но все-таки злой упрек прозвучал в ее голосе.
— Вер, ничего! Пусть, — ответил Воркуев с искренностью каящегося человека. — Ничего страшного! Ты его держишь в таких рукавицах, что если разочек и напился, это ничего… Все хорошо будет. У вас, милая, все хорошо! Мы с мамой всегда радуемся за вас. Ты уж его прости! И меня тоже… Это я маме обещал не пить сегодня. Видишь, какая она у нас хорошая сегодня! Все хорошо! Пейте, братцы, я с вами! Сегодня можно! — крикнул он расшумевшимся гостям. — За победу!
В этот день Воркуев был счастлив вдвойне: за Настеньку и за себя. Он даже не рассказывал свои старые истории, не вспоминал о боях и ранениях. Вспоминала об этом сегодня Шурочка. Ему же порой слезы застилали глаза, когда она вспоминала и о нем. Он готов был расцеловать саниструктора, которая ничего не забыла и хорошо помнила своего ротного.