которое из розового превратилось в пыльно-розовое. Одновременно с этим захотелось, почему-то, рассмеяться вслух.
— Только не смейтесь… — как бы предугадывая реакцию Жени пробормотал конюх и попытался подняться, но, кажется, лошадь стукнула его слишком сильно — на лбу багровел след, оставшийся от копыта, и Евгения даже позавидовала непробиваемости головы Оддманда. Хотя, может, стоит отдать должное магии, вовремя защитившей хозяина.
— Я… — Оддманда повело вбок, но его подхватили сразу с двух сторон Женя и Алексей. Последний совсем не понимал, что именно происходит, но посчитал важным помочь бедолаге — тем более что тем же занималась и Евгения.
Стоит сказать, Оддманду часто не везло с воплощениями. Если ведьмы становились вельможами, он превращался в их покорного слугу, и лишь изредка получал возможность пробиться выше по социальной лестнице (но часто скатывался обратно вниз). Так что быть актёром в двадцатом веке ещё неплохо — гораздо лучше, чем конюхом, на которого всем, по большому счёту, плевать.
Женя с тоской посмотрела на светящиеся окна Дома. Такое древнее, величественное создание — и кто находится в его стенах? Пресыщенная элита, которой нет дела до своих подопечных, любители охоты, крепкого вина и балов, на которых можно растрясти наеденное за день, а потом наесть ещё больше. Аристократы, по собственной воле попавшие в бесконечный круговорот эскапизма и лени, надутые, как индюки, щеголяющие новенькими фраками и платьями, накрахмаленными воротничками и лаковыми туфельками. И Женя была такой же — когда-то давно, так давно, что и не вспомнить уже.
«Вот, — подумала она про себя, — смотри, смотри и думай над своим поведением, мадмуазель. На ошибках учатся».
— Он дышит? — взволнованно проговорил Алексей, склонившись над Оддмандом, который успел потерять сознание. — Кажется, да…
— Секунду, — Женя коснулась ладонью груди фамильяра. Её магии ещё хватало на лёгкую реанимацию, а ночь придавала сил; лёгкий разряд пробежал по пальцам, и конюх чуть дёрнулся, резко открывая глаза.
— Госпожа! — вскрикнул он как-то чересчур громко и тут же уселся, словно не чувствовал больше боли. Помотал головой, выискивая злосчастную лошадь, но её успели увести в стойло.
В это же время двери усадьбы раскрылись, и Соня, появившаяся на пороге, громко закричала, сложив ладони рупором и наплевав на нормы поведения дамы в обществе:
— Ты где-е-е, Ольга?
Заприметив подругу, она радостно помахала ей и побежала по ступеням, то ли с целью оказания помощи, то ли для того, чтобы сделать выговор. Женя секунду смотрела на Соню, а затем ощутила, как руку обожгла резкая боль. Охнув, она тут же перевела взгляд на тыльную сторону ладони.
На ней появилось несколько чёрных чёрточек с алеющими каёмками. Оддманд тоже увидел их — и побледнел (хотя, казалось бы, ещё сильнее не мог). Он ничего не сказал, но Женя поняла, что это точно не к добру.
Казалось, хуже быть не могло. Видимо, всё же могло.
Туман медленно двигался, скрывая в себе сосны и поедая ночь.
Глава 15. Перемотка
Еще ужаснее, когда с возрастом начинаешь осознавать, что ни один, даже самый близкий и любимый человек никогда не сможет понять тебя по-настоящему. Эго делает нас крайне несчастными, и не потому ли мы так стремимся от него избавиться?
— Донна Тарт, «Тайная история»
— Я люблю тебя.
Пепельноволосая девушка вскинула брови и громко рассмеялась.
— Ты бредишь.
— Я…
— Проспись, болезный.
Ингрид смотрела на бедного юношу в упор, не отводя взгляда глаз светлых до такой степени, что они казались почти прозрачными. Она не верила ему. Он всё повторял и повторял эти три слова, как заклинание, но Ингрид была неуязвима к такого рода колдовству, потому что знала: ведьм не любят. Ведьмами пользуются, в них ищут выгоду, в крайнем случай — поддаются их чарам. Но любовь? Увольте.
Ингрид видела душу каждого, кто обитал в поселении, и в каждой из них были червоточины. Чёрные пятна ненависти, отравляющие рассудок. Эти деревенщины с удовольствием бы спалили и Дом, и Лес, представься им такая возможность. Их сдерживал, разве что, страх — животное, первородное чувство. Может, они боялись превратиться в жаб. Или оказаться жертвами кровавого ритуала — не суть. Ингрид было плевать. Она ощущала ненависть — и отвечала ненавистью с лихвой.
Святослав не испытывал ненависти, поэтому заинтересовал её. Тогда Ингрид ещё не знала, кто он такой, а потому вступила в разговор охотно, взглядом оставляя на душе собеседника алые ожоги. Но он терпел и молчал, даже не заикаясь о её происхождении. Ингрид это понравилось. Ей вообще нравилось представлять себя кем-то другим, обычным человеком (какой стыд!), который имеет право взять и заговорить с человеком столь же обычным и не быть за это осмеянным. И Святослав оказался именно таким — простым, непритязательным юношей с печальным взглядом.
Они говорили много и обо всём: почему падают звёзды? сколько в Лесу деревьев? цветёт ли папоротник? Святослав был жадным до знаний и казался выигрышнее на фоне всех остальных. Ингрид даже подумала однажды — совсем тихонько, про себя, — что он может понять её. Но для этого необходимо было сначала понять его, что оказалось роковой ошибкой — или, может быть, самым настоящим подарком судьбы. Потому что у Святослава был брат — тот самый брат, которого прозвали местным сумасшедшим за то, что он влюбился по уши в одну из ведьм.
И однажды Ингрид увидела в душе печального юноши то, что увидеть так боялась — зависть, чёрную и смолянисто-тягучую.
— Ты не любишь меня, — говорила она ему каждый раз, когда тот снова и снова заводил свой извечный разговор, — тебе просто хочется ни в чём от него не отставать. Скажешь, не права? Ну, попробуй, скажи.
Святослав не пробовал, и они долго молчали, стоя друг напротив друга, ожидая прихода ночи. Потом Ингрид уходила. Святослав не догонял её.
Сёстры всё знали, но не говорили ничего, потому что уязвленное сердце залечить нельзя ни словами, ни заклинаниями. Только обнимали крепко, когда Ингрид возвращались домой; тогда ей становилось легче дышать. Но Святослав приходил снова, и душил её своими словами, а после — своим молчанием, которое было громче любого крика. То чувство, которое он питал к ней, сложно было назвать любовью. Он болел ею. Лихорадочно бредил. И ненавидел собственного брата за то, что тот был счастлив.
— Скажи, что вы с ним сделали, а?!
Когда стало ясно, что слова о любви не действуют, Святослав начинал кричать. Ингрид выучила каждую его реакцию, и с каждым новым разом ей становилось все скучнее.
— Опоили? Околдовали?!
— А что, — загадочно произносила Ингрид, щуря