Читать интересную книгу "Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд"

так? Или вот так?

– Так, как сейчас! Не двигайся, я приступаю!

Какое-то время слышу только, как уголек чиркает по бумаге. На этот раз он двигается бодрее. Через дырку в стекле посвистывает ветер.

Мне нравится, что глаза Яна непрерывно следят за мной. Уже целую вечность никто не оказывал мне столько внимания. Иногда я тоже смотрю в его серьезные глаза. Тогда я словно приобретаю значение, потому что взгляд Яна пронизывает меня насквозь и замечает вещи, о которых я сама понятия не имею. Возможно ли, что он воспринимает меня снаружи иначе, чем я вижу себя изнутри? Значит, существуют две Таннеке, причем не исключено, что весьма далекие друг от друга. Мысль интересная, но жутковатая. К жизни пробуждается новая Таннеке, о которой мне нечего рассказать. Что я думаю и чего хочу, весь мой труд прошлых лет – ничто не имеет значения. Я медленно превращаюсь в Таннеке-с-молочным-кувшином, нарисованную маслом. Мне приходится держать рот на замке, пока он колдует над превращением.

Это не означает, что я просто бездумно стою. Я слышу его, вижу и чувствую. Он прищуривает глаза, вытягивает руку, выверяя расстояние, сосредоточенно поджимает губы. Все эти маленькие жесты видишь, только когда ему позируешь. Самое важное, что скоро придет мой черед. От меня зависит, смогу ли я понять Яна.

Когда чувствую, что им овладела уверенность, делаю новый подход. Рассказываю ему об этом доме, который некогда принадлежал кузине Марии Тинс. Ян кивает – кажется, история ему известна. Его теща переехала сюда с дочерьми после того, как какое-то время жила в приюте на Фламингстраат. Ян безмятежно рисует дальше. Спрашиваю, был ли он знаком с отцом Катарины. В ответ он качает головой.

– Немногое потеряли, – говорю я, и Ян согласно кивает. Воцаряется тишина.

Ян протягивает мне первый набросок. Я отзываюсь похвалой. Сам художник более сдержан в оценке и пробует еще раз, чуть отодвинувшись в сторону.

Как только он снова погружается в работу, забрасываю следующий крючок. Говорю, что супруг поколачивал Марию Тинс.

– Откуда ты знаешь? – интересуется Ян. – Ты поступила к ней на службу, только когда я уехал в Утрехт.

– Верно, но Катарина и хозяйка сами рассказывали.

Ян кивает и говорит, что ему самому об отце Катарины известно только то, что тот боем бил жену и детей.

– Ужасный был человек! Кстати, вы знали, что однажды маленькая Катарина видела, как он за волосы протащил мать через всю комнату совсем голую? А девочке было всего пять!

По его виду понимаю, что, скорее всего, он слышит об этой истории впервые. Неужели у меня получится вывести его на разговор?

– Служанка, которая работала здесь прежде, доложила совету старейшин обо всем, что творилось в доме. Этот пьяница избил беременную жену палкой!

Уголек Яна на мгновение замирает.

– Кем из троих она была беременна?

– Четвертым ребенком, но малыш не выжил. Порой Марии Тинс приходилось с воплями колотить в стену и кричать, что ее убивают, чтобы пришли соседи.

Ян внимательно слушает, переводя взгляд сквозь прищуренные ресницы то на меня, то на бумагу.

Спрашиваю, знает ли он историю о том, как маленькая Катарина бежала по улице и кричала, что отец сейчас убьет их с сестрой.

– Нет, в первый раз слышу.

– Его вызвали в суд, и знаете, что он сказал?

– Понятия не имею.

– Что он просто-напросто вмешался, когда Мария Тинс избивала их сына Виллема.

– Ну и семейка, – вздыхает Ян.

Он снимает с дощечки второй листок и кладет на стол. Я ставлю кувшин на стол и смотрю вместе с ним.

– Мне нравится, когда я стою лицом. Такое ощущение, что зритель может войти и попросить молока.

– Точно, как и на том портрете Кат!

– Будет чудесно, если вы напишете такую картину.

– Мне тоже так кажется, только сначала надо отодвинуть стол чуть подальше, чтобы на тебя падало больше света.

Он снова берется за уголь, и я рассказываю дальше:

– В те времена люди поделились на два лагеря, одни верили Марии Тинс, а другие выбрали сторону ее мужа.

– Что ж, все эти годы Виллем усердно брал с него пример, – сухо цедит Ян. – У братца Катарины явно не все дома.

С этим не поспоришь. Однако ты ведь написал этого братца в роли клиента продажной девицы, в образе которой изобразил не кого-нибудь, а его сестру, свою супругу. Так что у кого тут еще не все дома…

– И когда они официально развелись, Таннеке?

– Дайте подумать… Катарине исполнилось десять.

– И тогда они перебрались сюда?

– В конце концов судья в Гааге решил, что брак не спасти, и Мария Тинс почти сразу убежала в Делфт вместе с двумя дочерьми. Вы же успели познакомиться с Корнелией?

– Нет, к тому моменту, как мы с Катариной сблизились, ее сестра уже умерла.

– Виллем остался жить с отцом, и тот не позволил ему приехать на похороны сестры. Хуже обходиться друг с другом, чем в этой семье, невозможно.

Ян в ужасе качает головой.

– И тогда вы познакомились с Катариной…

Он не отвечает, так что я добавляю:

– И попросили ее руки.

– Ну, сделать предложение было легче всего, вся суматоха началась потом. Ее мать не давала разрешения, все надеялась защитить свою ненаглядную от злого мира снаружи.

– А разве вы – этот самый злой мир?

Ян удивленно приподнимает бровь.

– Вообще-то, мне кажется, что мир гораздо злее здесь, у них внутри.

Интересное замечание. Я уже думала о чем-то подобном. Горькая усмешка Яна говорит о многом – он надеялся, что семья его жены будет поприличнее его собственной, но просчитался.

Предположим, сходство на том семейном портрете вышло далеко не случайным, и он нарочно изобразил их всех так, что их можно узнать. Значит, пытался их высмеять, не иначе. Но зачем? Какое у него было на то право и почему он не изобразил отца и сестру Катарины в придачу?

Пока я раздумывала, Ян принялся воспевать хвалу юной Катарине.

– Эта ласточка зажигала свечки во время мессы в тайной церкви. Пастор на нее не нахвалится: и прекрасная она, и чистосердечная, и послушная, как вдруг в один прекрасный день она решается выйти замуж за протестанта. Каково?

Он говорит о Катарине с таким чувством, что я не могу не задаваться вопросом: зачем было причинять ей такое горе?

– Вы так ее любили, что отказались от своей веры, – замечаю я, пытаясь придать тону легкость.

– Мария Тинс настояла. Не знаю, помогло ли это… Она только и делала, что изобретала новые испытания. Может, сама когда-то хотела выйти за