— Мой добрый Кент, сходи проследи, чтоб дочери не порешили короля, Корнуолл не порешил Эдмунда, сестры не порешили друг друга, будь добр? А если получится, постарайся и сам никого не порешить. Рановато что-то для таких решений.
Кент поспешил дальше, а Освальд приблизился.
— Так ты, — молвил он, — ночь пережил?
— Ну еще бы, — ответил я. — А чего нет?
— Потому что я рассказал Корнуоллу о твоем свидании с Реганой и рассчитывал, что он тебя прикончит.
— Едрическая сила, Освальд, да прояви же ты хоть чуточку коварства, а? Негодяйство в этом замке совсем ни к черту — Эдмунд любезен, ты предсказуем. Что дальше будет? Корнуолл начнет кормить сироток с ложечки, а из попы у него полетят синие птички? Давай-ка еще разок попробуем — хоть притворись злокозненным. Начали.
— Так ты ночь пережил? — молвил Освальд заново.
— Ну еще бы. А чего нет?
— Да ничего, просто я за тебя волновался.
Я стукнул Освальда Куканом по уху.
— Нет же, безмозглая некумека, я ни за что не поверю, что тебя станет беспокоить мое благополучие. Ты же натуральный хорек, правда?
Он потянулся было к мечу, но я со всего маху треснул его Кукановой палкой по запястью. Негодяй отскочил и стал тереть ушибленную руку.
— Невзирая на твою некомпетентность, наш уговор остается в силе. Мне нужно, чтобы ты посовещался с Эдмундом. Передай ему это послание Реганы. — Я вручил ему письмо, которое написал при первом свете зари. Повторить руку Реганы было несложно — она уснащала свою скоропись сердечками. — Печать не ломай — в письме принцесса клянется в своей преданности получателю, однако ж увещает не являть приметных знаков нежности к ней. Кроме того, ты должен предупредить его, чтоб не выказывал прилюдного почтения к твоей госпоже Гонерилье перед Реганой. И поскольку я знаю, что сложная интрига смущает тебя, позволь обрисовать вкратце твои интересы. Эдмунд отправит на тот свет Олбани, тем самым твоя госпожа обретет свободу в проявленьях иных своих чувств, кроме супружеских, и лишь после этого мы объявим Корнуоллу, что Эдмунд наставил ему рога с Реганой, и герцог отправит ублюдка на тот свет, а тут уж и я подпущу своих любовных чар Гонерилье, и она кинется в твои распростертые хорьковые объятья.
— А вдруг ты лжешь? Я же пытался тебя убить. Зачем тебе мне помогать?
— Превосходный вопрос. Во-первых, в отличье от тебя, я не мерзавец, а стало быть, можно рассчитывать, что действую я хоть с толикой, но последовательности. А во-вторых, я желаю отомстить Гонерилье за то, как она отнеслась ко мне, к своей младшей сестре Корделии и к самому королю Лиру. Лучшего наказания ей я не могу придумать, нежели спарить ее с навозной башней в человечьем облике, коей являешься ты.
— А, ну тогда разумно, — молвил Освальд.
— Тогда рысью марш. Проследи, чтоб Эдмунд не выказывал почтения.
— Я и сам могу его ухайдакать за то, что осквернил мою госпожу.
— Нет, не можешь. Ты же трус, забыл?
Освальда затрясло от ярости, но к мечу тянуться он не стал.
— Беги, дружок, а то у Кармана тут еще полна попа шутовства.
Похотливая рука ветра ощупала весь двор: юбки сестер подскакивали и трепались, волосы хлестали по лицам. Кент горбился и придерживал широкополую шляпу, чтобы не унесло. Старый король потуже запахнулся в меховую накидку и щурился против пыли, а герцог Корнуолл и граф Глостер укрылись от непогоды под огромными воротами замка. Похоже, герцог не возражал, что беседу поведет его герцогиня. Я обрадовался: Эдмунда не видать — и выскочил во двор, звеня бубенцами, с песней практически на устах.
— Эй-гей! — молвил я. — Надеюсь, все хорошенько оприходовались на сатурналиях?
Сестры глянули на меня безучастно, словно я говорил по-китайски или собачьи, а их в одну ночь духоподъемно не оприходовал громадный дуботряс с елдой, как у осла; и не раз. Глостер опустил взор — полагаю, ему было стыдно за то, что вынес собственных святых ради Святого Стефана и угробил годную попойку. Корнуолл осклабился.
— А, — продолжал, нимало не смутившись, я. — Стало быть, у нас тогда стол ломился от рождественских яств? Рог окаянского изобилья от пампушки-иисусика во младенчестве? Тихая ночь, верблюды и три царя одеколона{4}? От коих разило ладаном, златом и миррой?
— Ятые христианские гарпии хотят у меня рыцарей забрать, — произнес Лир. — Гонерилья и так мне вдвое сократила свиту[155], а нынче мне что — совсем распустить прислугу?[156]
— Знамо дело, государь, — вставил я. — Все беды от христианства. Я и забыл, что ветер вам сегодня дул с языческих небес.
Тут выступила вперед Регана — и да, шла она несколько враскоряку.
— Она права. Полсотни человек вполне довольно. Неужели мало? Да нет, и этих много чересчур: и дорого и страшно[157]. И почему не могут, государь, служить вам сестрины и наши люди?[158]
— К тому же, — произнесла Гонерилья, — легко ли будет поддержать порядок в двух разных свитах под одною кровлей, но под начальством разным? Это трудно и невозможно даже[159]. К услугам вашим вся челядь и Реганы, и моя.
— Вот именно. А будут нерадивы — сумеем приструнить[160], — поддакнула Регана.
— Ты всегда вторила сестрице, — сказал Лир. — Единственная собственная мысль расколола бы тебе кочан, как громом, трусливая ты стервятница.
— Так держать, государь, — молвил я. — Вот так кухарка, когда угрей живьем запекала в пирог, то скалкой их по башке, по башке: «Лежать, баловники, не подыматься!»[161] Может, опамятуются. Удивительное дело, что с эдаким отцовским воспитаньем из них получились такие восхитительные чада.
— Дочь, не беси меня![162] Я обойдусь как есть[163]. Я б развелся с могилой, что хранит прелюбодейку-мать[164]. Но все-таки ты дочь, ты кровь моя — или, верней, болезнь в моей крови, нарыв на теле, язва, гнойный веред[165]. Раз так ко мне относишься.
Я кивнул и положил голову на плечо Гонерильи.
— Очевидно, прелюбодеянье в этой семье наследуется по материнской линии, дынька. А вот злость и роскошные сиськи — по отцовской.
Она меня оттолкнула, невзирая на мою мудрость.
Лир разошелся не на шутку — оря на дочерей, он весь трясся, и с каждым словом, казалось, сил у него все меньше:
— О боги! Вот старик пред вами бедный, под бременем тоски и лет несчастный! Коль это вы дочерние сердца против отца озлобили, то больше не надо издеваться надо мной, не дайте мне снести спокойно это; меня зажгите благородным гневом! Слезам, оружью женщин, не давайте позорить щек мужчины![166]
— Это не слезы твои щеки позорят, стрый, — молвил я. — Это дождь идет.
Глостер и Корнуолл отвернулись — обоим было неловко за старика. Кент придерживал короля руками за плечи, пытался увести его от непогоды. Лир отмахнулся от него и подскочил к дочерям:
— Нет, ведьмы, я отомщу обеим вам жестоко. Мир содрогнется!.. Я еще не знаю, что сделаю, но сделаю такое, что страшно станет. Думаете, плачу? Нет, не заплачу: причин для слез немало, но пусть сердце в груди на части разобьется раньше, чем я заплачу. Шут, я помешаюсь![167]
— Вестимо, стрый, хорошее начало — полдела откачало. — Я подпрыгнул и тоже попробовал обнять старика за плечи, но он локтем оттолкнул меня:
— Отмените свое распоряженье, бестии, иначе я этот дом покину. — И он направился к воротам.
— Оставьте скоморошничать. Довольно[168], — не выдержала Гонерилья. — Но вы, отец мой, стары; природа в вас достигла до предела своих границ; вести вас, править вами пора другим, мудрейшим, кто способен понять вас лучше вас самих[169].
— Я все вам отдал![170] — завизжал Лир, тряся немощной клешней перед носом Реганы.
— И сделали не худо[171] — только при этом не сильно торопились, старый вы ебила, — рявкнула та.
— Вот это она сама придумала, стрый, — вставил я, склонный во всем видеть светлую сторону.
— Нет, я скорее откажусь от крова![172] — пригрозил Лир, делая еще шажок к воротам. — Я не шучу — предпочту я быть совсем без него[173] и в обществе совы и волка сдамся на милость непогоды и нужды![174] Вот пойду сейчас и сдамся.
— Как вам угодно[175], — сказала Гонерилья.
— Увы, сэр…[176] — произнесла Регана.
— Я пошел. Прочь из замка. И никогда не вернусь. Совсем один.
— Пока, — сказала Гонерилья.
— Оревуар, — промолвила Регана на чистейшем, блядь, французском.
— Я совсем не шучу. — Старик уже практически стоял за воротами.