Читать интересную книгу Прямой эфир - Валерий Хазин

– Да, я слышал… Не кажется ли вам, Джан, что этот проект (я имею в виду «Радио Монтенегро») исчерпал сам себя? Дело даже не в этих, снова возникших пустотах на радиоволнах… А вообще? После всего случившегося? Ведь и побережье – согласитесь – теперь уже совсем не то…

– Побережье, наверное, действительно изменилось, хотя бизнес-вопросы не в моей компетенции… Просто к хорошему обычно быстро привыкают… и, как правило, перестают задумываться о его цене… Одним словом, было бы жаль… Но если такое решение будет принято, я просил бы не забыть о людях все-таки, и особо… Я просил бы принять особое участие в судьбе того, кто честно помогал нам в последние недели. Ведь не случись этого несчастья, можно было бы сказать, что именно он, DJDJ, в определенном смысле спас господина Бариста… DJDJ. Его зовут Драган Еленич.

– Да-да, конечно. Драган Еленич. Мне подготовят списки, и мы посмотрим, что можно будет сделать… Подумаем… Но вы по-прежнему убеждены в том, что произошедшее на радио никак не связано с инцидентом на концерте?

– Убежден. Во-первых, все, что происходило на концерте, находилось под полным контролем и было абсолютно прозрачно. Во-вторых, если бы я позволил себе хотя бы допущение такой связи, мне следовало бы давно оставить профессию и заняться чем-то другим, вроде толкования сновидений… Нет-нет. Череда совпадений и странное стечение обстоятельств.

Вы, вероятно, не знаете (а мне известно), что до последнего момента у дирекции не было понимания, кто именно из двух любимцев мадам, из двух вечных соперников, будет исполняться во втором отделении: Беллини или Доницетти… В данном случае это важно… Накануне (по целому ряду причин) решили остановиться на Доницетти. Второе отделение началось в семь пятьдесят пять, и, как всегда, открывалось стансами Amore e morte – «Любовь и смерть». На сильных долях, по свидетельству очевидцев, даже зрители стали замечать неладное. Мадам как будто бы потеряла ритм и дыхание, с трудом дотянула до финала, и не ушла, а словно качнулась со сцены боком, в слезах. За кулисой ей сделалось совсем плохо, и, похоже, вернулось онемение левой руки. Вызвали скорую – о продолжении концерта речи быть не могло. То есть как раз в те минуты, когда на радио в панике спорили, кому и как объясняться с приглашенной знаменитостью по поводу отмены эфира, ее директриса пыталась встречно дозвониться в редакцию, чтобы сообщить, что никакого интервью ввиду форс-мажора не будет… По счастью, в тот вечер им не от кого было узнать о том, что на самом деле случилось на радио, через две площади от них.

Вскоре мадам стало легче; ей не захотелось ночевать в Которе, и они отправились сразу в Подгорицу. Утром мадам попросила поменять билеты и планы – и вылетела в Зальцбург, а оттуда – в свой любимый Бад Кляйнкирххайм к любимым врачам в термальную клинику Рёмербад. При этом она якобы несколько раз переспрашивала разных людей, удалось ли кому-то дозвониться до «Радио Монтенегро» и передать редакции убедительные извинения за сорванное интервью. В Рёмербаде мадам, как обычно, предложили трехнедельный восстановительный курс. Однако на другой день, поздним вечером, она спустилась на reception и потребовала организовать ей срочный трансфер в город Котор, Монтенегро, к завтрашнему полудню – за любые деньги любым способом. Возможно, она все-таки узнала что-то (правда, непонятно, каким образом) и решила успеть на похороны Бариста… Ведь в свое время, если не ошибаюсь, она имела отношение к его прибытию сюда и даже думала вас познакомить… Словом, пока на reception судорожно (и безуспешно) выясняли, что можно придумать, – она упала в обморок… Разумеется, врачи надлежащие меры приняли и никуда ее не пустили, поскольку диагностировали сильнейшее нервное истощение. Назначили совсем иное лечение. Вызвали, по ее просьбе, Алию из Триеста. Она и сейчас там.

По ее словам, в первые сутки после обморока мадам, в седативном полузабытьи, периодически как бы напевала, постанывая, строчку из стансов на итальянском «te lo involai, te lo involai»…, а иногда повторяла по-русски: «закопали…»

Доктора уверяют, что физическому здоровью мадам уже ничего не угрожает, но о возвращении к сценической деятельности предпочитают не говорить пока. Что-то их настораживает, видимо.

Таковы факты… и стечение обстоятельств…

И если Рихтер в самом деле злоумышлял против мадам, то получается, что она, пусть и невольно, ускользнула от него тоже. И теперь кажется, чтобы вернуться к жизни, нужно только время…

Есть между тем еще одна проблема… Не особенно срочная, но все же откладывать ее надолго нежелательно. Проблема, так сказать, с именами…

Видите ли, если следовать протоколу, умерший господин Бариста по паспорту являлся словенским гражданином по имени Примож Самарджич. Так зафиксировано в свидетельстве о смерти, точно так же – в сертификате захоронения (и здесь ничего нельзя было поделать). Поскольку он был иностранцем неизвестного вероисповедания, ни один из близлежащих приходов (ни православный, ни католический) места на кладбище для него не предоставил. Пришлось покупать его по здешним безумным ценам на интернациональном участке в Доброте, неподалеку от могилы Иосифа Кана. Сейчас там, где похоронили второго господина Бариста, – временный деревянный крест и табличка в соответствии с официальным сертификатом похоронного бюро: «Примож Самарджич».

– И что?

– Уже в ближайшее время нужно будет заказывать изготовление стационарной плиты, и устанавливать по местным стандартам. Что мы оставим на ней?… Последовать формальному протоколу и поместить на камне эту умышленную маску, эту фальшивку значило бы не просто обмануть всех, включая самого господина Бариста… Это значило бы навсегда запечатать его имя в небытии, непроницаемом и необратимом, без всякой надежды на возвращение. Даже без примечания к названию эмигрантского кладбища. Я не говорю сейчас о прежнем его имени, данном при рождении, и давно оставленном и забытом. И не об эфирном титуле на «Радио Монтенегро» или том нелепом односложном прозвище, которым некоторые взялись называть его здесь, по лени и невежеству. Нет.

Речь идет о главном – о том литературном псевдониме, о котором рассказывал нам Иосиф Кан, и ради которого, если мне не изменяет память, всё и затевалось когда-то…

Если только мы не расстаемся с мыслью сохранить, пусть и пунктиром, хотя бы какие-то следы, ведущие к нему, – для тех, кому когда-нибудь, как мы полагали, захотелось бы вернуть его – здесь или в России… Когда-нибудь, со временем…

Одним словом, я мог бы устроить (и документально обеспечить) изготовление иной подписи, которая не противоречила бы протоколу, как делают изредка в случае творческих псевдонимов. Например, сверху выбить крупно по-русски: «Имярек, русский писатель», а ниже: «живший в Черногории под именем таким-то», или просто в скобках – латиницей: «Примож Самарджич». Нужно только решить…

– Вы говорите, у нас есть еще время? Давайте подумаем…

Не может быть – сомневаются неверующие, – чтобы разговор этих двоих вот так и оборвался здесь, и в нем ни разу не была бы упомянута та, что представлялась Артичеллой.

Но мы не знаем.

В спорах щепетильных с внимательными теперь уже невозможно разобрать, яхта ли попросту пересекла пролив Вериге, или мы вдруг перестали слышать по каким-то иным причинам…

Не случайно же нам не разрешено ни вмешиваться, ни рассказывать о себе. Ведь если бы было иначе – ни в одной истории, каким бы из девяти способов ни передавалась она, нельзя было бы разглядеть или отличить точку прибытия от точки отправной, и все они казались бы бесконечными.

Но так не бывает.

И поэтому вынуждены признаться: хотя даже мы видим и знаем не всё, некоторым позволено иногда видеть и свидетельствовать о невидимом.

Они-то и напоминают нам, что в дни камелий Артичелла так и не прилетела в город Котор и вообще никогда больше не появлялась на берегах Адриатики.

Но во мгле – ручаются они – во мгле лона ее, под перламутровым, боттичеллиевым свечением, ласкавшим лоб бариста, уже начали жить и подрастать две девочки с глазами разных цветов.

Глазам этих сестер (одни – темные, как мокрая кора сосны, другие – влажно-серые, словно голыш после отлива) – глазам этим суждено будет много лет служить источниками длительных мужских снов и разнообразных бессонниц.

Но разве – останавливают опытные – собираемся мы, в самом деле, заглядывать так далеко?

Разве нам решать, когда помедлить, а когда поторопиться?

Разве осмелимся мы – здесь, в прямом эфире, – называть их имена? 

© Валерий Хазин 2003-2014