Читать интересную книгу Чингисхан. Пенталогия (ЛП) - Конн Иггульден

Байдур рубанул рукой по воздуху. Все желтые флаги одновременным движением качнулись. Звякнули тетивы, высвобождая заряд полного натяжения и посылая жужжащие стрелы в цель – несущуюся мимо массу лошадей. Вблизи попасть в них было совсем нетрудно, и уже с первыми выстрелами кони с диким ржанием валились с пронзенными глотками. Брыкаясь, они кричали, как люди. Из ноздрей пенными толчками хлестала кровь. В отличие от людей лошадей природным наездникам было жалко, но они, морщась, вынимали из колчанов стрелы одну за одной и пускали куда надо.

Рыцари гневно вопили. Те, кого стрела пока миновала или в кого попала всего один раз, стремились вывести своих коней из насылаемого с обеих сторон черного вихря. У раненых коней, проседающих под тяжкой ношей, мучительно подкашивались ноги. Сотни их внезапно заваливались на скаку, топча или придавливая своих громоздких седоков, которые, оглушенные падением, пытались шатко подняться на ноги.

Какое-то время тамплиеры, невзирая на потери, продолжали бросок. Повернуть недюжинный вес коней и доспехов в сторону было не так-то просто, но среди растущей мясорубки Байдур расслышал, как кто-то из вражеских латников подает приказы. Этот командир моментально сделался для лучников приоритетной мишенью. Лошадь его пала, утыканная стрелами, а сам всадник покатился по земле с торчащим из шлема оперением. Помятое забрало заклинило, и он фактически ослеп. Видно было, как рыцарь отчаянно, но тщетно силится стащить с себя шлем.

Неожиданно тамплиеры сменили тактику: бросили своих коней влево и вправо, прямо на стреляющих с седел лучников. Число двинувшихся на фланги было примерно равным: каждый всадник брал в противоположную сторону за впереди идущим – великолепный, слегка парадный маневр, которого монголы прежде не видели. Байдур был под впечатлением. Скачка перерастала в противоборство рыцарей со своими истязателями – единственный шанс уцелеть в бойне, в которую обратился их прежде безостановочный бросок. Скорость тамплиеры утратили, но доспехи их были крепки, а сами рыцари – еще не измотаны боем. Обоими концами пик они крушили нукерам ребра, а затем в ход пошли длиннющие мечи, секущие головы не хуже бритвы.

Монгольские всадники гарцевали вокруг на своих лошадках, более мелких и не таких мощных, но несравненно более прытких и вертких, чем у этих закованных в сталь гигантов, в которых к тому же можно бить прицельно. Что монголы и делали: отскочив от пыхтящего в железном коконе латника, накладывали стрелу и выстреливали в любую щель или незащищенное место. Лопасть двуручного меча вхолостую просвистывала в том месте, где еще мгновение назад крутился на своем коньке скалящийся нукер в лисьей шапке.

Слышно было, как воины посмеиваются: верный признак облегчения. Сама величина рыцарей и их коней вызывала невольный страх. От взмахов их мечей кожу обдавало леденящим ветерком. Когда латники попадали, удар был ужасающий, подчас разваливающий надвое. Вон один из рыцарей в рваном красно-белом таба́рде

[28]

рубанул с такой силой, что начисто отмахнул нукеру ногу вместе с бедром, заодно пробив бок лошади. Но воин и в смерти оказался стоек: ухватил рыцаря и в падении совлек его с коня.

Град стрел с флангов постепенно редел, превращаясь в месиво из вопящих людей и лошадей, раздробленное на тысячи отдельных поединков. Байдур разъезжал взад и вперед, следя за боем. Вон один из латников покачнулся на ногах и скинул с себя помятый шлем; открылись длинные черные волосы, прилепленные потом к голове. Байдур подъехал и ударом исподтишка рубанул, чувствуя, как отдача тугой искрой пронеслась по руке в плечо.

Натянув поводья, он отъехал назад, стараясь одновременно отслеживать ход сражения. В броске Байдур, понятно, не участвовал. Если его срубят, бремя командования падет на одного Илугея. Байдур привстал в стременах, озирая картину, которой ему не забыть никогда. По всему простору поля с его туменами сражались латники в серебристых доспехах. Их щиты, помятые и пробитые, валялись там же, где падали сраженные. Счет убитых шел уже на тысячи. Держались латники стойко, отступать не думали, но не менее славно бились и нукеры, норовя клинками тыкать в забрало. Внизу под ними сражались безлошадные, криками подбадривая своих. Страха в них не было, а напрасно. Потому что устрашиться – самое время. Неудивительно, что тыл атаки уже сворачивается, превращаясь в хаотичную массу; еще немного, и она повернет, ринется назад к своим пехотинцам возле Кракова. Байдур отдал новые приказы, и за ним двинулись восемь минганов, навесом пуская стрелы в рыцарей, погоняющих своих усталых коней. На островок мнимой безопасности позади копейщиков из них возвратятся немногие.

Болеслав в отчаянии смотрел, как цвет благородного сословия гибнет буквально у него на глазах. Скажи кто, что подобное может произойти с рыцарями-тамплиерами, он бы не поверил. А эти стрелы! Их сила и точность просто потрясали. На поле сражения он никогда не видел ничего подобного. Ни он, ни вообще кто-то в Польше.

Надежда герцога несколько всколыхнулась, когда задняя часть колонны стала возвращаться к городу. Самого масштаба потерь он не наблюдал, а потому у него отвисла челюсть, когда он увидел, как выкошены их ряды, как они оборваны и измяты в сравнении с той блистательной силой, что до этого выезжала на бой. Монголы теперь наседали сзади, настырно пуская свои адские стрелы так, будто рыцари были не более чем болванами, служащими в качестве мишеней.

Чтобы прикрыть их отступление, Болеслав выслал на подмогу полк, вынудив монголов остановиться. Пропыленные, потрепанные остатки тамплиеров изможденной рысцой въехали внутрь. Из рыцарей почти каждый был с ранениями. В тех местах, где к ранам прилегала вогнутая ударами броня, тело неимоверно саднило. На приближение туменов герцог обернулся с плохо скрытым ужасом. «Наконец-то можно пустить в ход пики», – подумал он. Щита из кавалерии больше нет, и неприятель теперь станет прорываться к Кракову сквозь пеший строй. Копейщикам он выкрикнул команду поднять пики, однако броска не последовало. Вместо этого опять посыпались стрелы, как будто рыцари и не скакали на врага и как будто у монголов для расправы было все время на свете.

За холмами и синей полосой дальнего леса уже садилось солнце. Секунда, и в серого коня герцога впилась стрела, от которой тот взбрыкнул. Еще одна угодила в щит, да так, что тот под отдачей больно стукнул по груди. На герцога наползал душный липкий страх. Краков ему, похоже, не спасти. Рыцарей уже не больше горстки, осталась одна пехота. Надо как-то спасать собственную жизнь. По сигналу Болеслава герольды на поле боя протрубили отход.

Свет убывал, а монголы все стреляли и стреляли по отступающим копейщикам. Измотанные тамплиеры выстроились перед воинством тонкой линией, принимая стрелы на свои доспехи, чтобы помешать превращению отступления в беспорядочное бегство.

Болеслав кинул коня в галоп. Рядом, потупив взор, ехали гонцы. Поражение гнетом висело над всеми – поражение и страх. Вместо того чтобы слать победные реляции, герцог теперь сам направляется к своему кузену Генриху с униженной просьбой явить милость и снисхождение. Скакал Болеслав молча, наблюдая перед собой игру длинных теней. Доблестных французских тамплиеров монголы изничтожили, а ведь это была самая великая сила из всех, какие ему известны. Кто мог остановить захватчиков, как не военно-рыцарские ордена? А ведь эти рыцари сражали в Святой земле орды еретиков-магометан, отвоевывали у них Иерусалим… То, что их перебили всего лишь за какой-то день, потрясло Болеслава до глубины души.

Позади лютыми волками завывали монголы. Целые сотни их стремительными бросками налетали сзади и убивали тех, кто хотел одного: отступить и укрыться. Стрелы продолжали падать, даже когда начал сгущаться сумрак. Людей, наскакивая, выволакивали из седел сзади и, схватив, убивали под глумливый хохот. Да еще перед тем как убить, норовили пнуть или отвесить тумака.

Когда стемнело окончательно, Байдур с Илугеем наконец отозвали свое воинство назад. Город Краков лежал впереди нагой и беззащитный, и монголы с восходом луны повели к нему коней неторопливо, шагом.

*

Было холодно. Медно-золотая луна заливала местность бледным отчетливым светом. Ямской гонец во весь опор гнал по пыльному большаку. Он был измотан. Глаза слипались, а поясницу то и дело простреливала резкая боль. На миг его охватил внезапный страх: он забыл, сколько станций проскакал за сегодня – две или три? Каракорум остался далеко позади, но гонец помнил, что драгоценное содержимое сумки должен передать в целости и сохранности. Что ему дали, посланец не знал, пояснили только, что эта вещь дороже всей его жизни. Человек в Каракоруме, прибывший из темноты, подал письмо и непререкаемым тоном отдал приказания. Он еще не успел договорить, как гонец уже отправился в путь.