— Как?
— Ну… — он почувствовал, как ее плечи расслабились, и острый край лопатки уперся в его руку. «Она слишком похудела», — подумал он. — Ты ведь изучала историю, не так ли? Ты знаешь, как много можно сказать, изучая даже такие простые домашние вещи, как посуда и игрушки.
— Ммм, — она, казалось, сомневалась, но он подумал, что она просто хотела, чтобы ее убедили.
— И Джем многое узнает о тебе из твоих рисунков, — указал он. «И чертовски много, если прочитает твой сонник», — подумал он. Внезапный импульс признаться, что он читал дневник с ее снами, едва не заставил его проговориться, но он сглотнул слова, уже висевшие на кончике языка. За страхом, что она скажет, когда узнает о его вторжении в ее скрытый мир, существовал больший страх, что она перестанет писать, и ее маленькие секреты будут потеряны для него.
— Думаю, ты прав, — медленно произнесла она. — Интересно, будет ли Джемми рисовать или играть на музыкальных инструментах?
«Если, конечно, Стивен Боннет играет на флейте», — язвительно подумал Роджер, но отмел эту неприятную мысль.
— Таким образом, он будет многое знать о нас, — сказал он, возобновляя свой нежный массаж. — Кроме того, он будет видеть себя.
— Ммм?
— Посмотри на себя, — указал он. — Все, кто видят тебя, сразу же говорят, что ты дочь Джейми Фрейзера. И не только из-за рыжих волос. А как насчет меткости в стрельбе? А как вы с матерью любите помидоры…
Она невольно почмокала губами и хихикнула в ответ на его смех.
— Да, я понимаю, — сказала она. — И зачем ты только напомнил о помидорах? Я съела последний на прошлой неделе, а до новых еще шесть месяцев.
— Извини, — сказал он и поцеловал ее в шею сзади.
— Интересно, — произнес он мгновение спустя, — когда ты узнала о Джейми… когда мы начали его искать, ты ведь задавалась вопросом, каким он был? А когда ты встретила его, как он соответствовал твоим представлениям? Был ли он таким, как ты себе воображала?
Она засмеялась несколько суховато.
— Я не знаю, — сказала она. — Я не знала тогда, и все еще не знаю сейчас.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, когда встречаешь живого человека, обнаруживаешь, что он отличается от того, что вы слышали о нем или вообразили. Но все равно ваше представление остается, и оба образа сливаются в один. И наоборот… — она задумалась, — когда вы знали кого-то, а потом слышите что-то о нем, это влияет на то, как вы представляете его, не так ли?
— Да? Может быть. Ты имеешь в виду… твоего второго отца? Фрэнка?
— Может быть, — она пожала плечом, сбрасывая его руку. Ей не хотелось говорить о Фрэнке Рэндалле, не сейчас.
— А твои родители, Роджер? Ты не думаешь, что священник хранил все эти старые коробки, чтобы ты мог позже посмотреть их вещи и узнать о них больше, чтобы эти вещи добавили что-то к твоим реальным воспоминаниям о них?
— Я… да, думаю, это так, — ответил он неуверенно. — Вряд ли у меня есть реальные воспоминания о моем отце. Он видел меня только один раз, и тогда мне было меньше года.
— Но ты ведь помнишь свою мать?
Она, казалось, очень хотела, чтобы он помнил. Он задумался, и его потрясла внезапная мысль. Он никогда сознательно не пытался вспомнить свою мать. Осознание этого принесло ему непривычное чувство стыда.
— Она умерла во время войны, да? — Бри протянула руку и мягко сжала его напрягшееся бедро.
— Да. Во время блица. [234]Бомба.
— В Шотландии? Но я думала…
— Нет. В Лондоне.
Он не хотел говорить об этом. Он никогда не говорил об этом. В редких случаях, когда память вела его к тем дням, он отворачивался прочь. Эта территория была за закрытой дверью, на которой висел знак «Хода нет», и он никогда не пытался войти туда. Но сегодня… он понимал горечь Бри, когда она думала, что сын не будет помнить ее. Отголосок этой горечи звучал за закрытой дверью в его памяти тихим голосом женщины. Но была ли дверь заперта?
С чувством пустоты в груди, которое, возможно, было страхом, он протянул руку и положил ладонь на ручку этой двери. Как много он вспомнит?
— Моя бабушка, мать моей мамы, была англичанкой, — медленно начал он. — Вдовой. И когда отец погиб, мы приехали жить к ней.
Он вспоминал о бабушке не больше, чем о матери все эти годы. Но говоря о ней сейчас, он мог чувствовать аромат розовой воды и глицерина, который она использовала для рук, немного плесневелый запах квартиры в Тоттенхэм-Корт-Роуд, переполненной мебелью из конского волоса, слишком большой для квартиры, оставшейся от прежней жизни, где были муж и дети.
Он глубоко вздохнул. Бри почувствовала это и ободряюще прижалась спиной к его груди. Он поцеловал ее в шею. И дверь открылась; не намного, всего лишь маленькая щель, но сквозь нее засиял свет зимнего лондонского дня, освещая старые деревянные кубики на изношенном ковре. Рука женщины, строящая башню из кубиков; солнечные лучи, сверкающие радугой на бриллианте на ее пальце.
— Мама, она была маленькой, как бабушка. Они обе казались мне большими, но я помню, что она вставала на цыпочки, чтобы достать что-нибудь полки.
Банку, хрустальную сахарницу, старый чайник, три разномастные чашки. На его чашке была нарисована панда. Пакет с бисквитами, красный, с попугаем на нем. Делают ли сейчас такие? Нет, конечно…
Он решительно отбросил эти отвлекающие воспоминания.
— Я знаю, какая она была, но, в основном, по фотографиям, а не по своим впечатлениям.
И все-таки у него были воспоминания, понял он с ноющим ощущением в желудке. Он подумал: «Мама» и видел уже не фотографии, а цепочку ее очков, маленькие металлические бусинки на мягком изгибе ее груди и ощущал приятную теплую гладкость, пахнущую мылом, против своей щеки. Хлопчатобумажную ткань ее домашнего платья с синими цветами, колокольчиками. Он видел их ясно.
— Какая она была? Вы похожи хоть немного?
Он пожал плечами; Бри повернулась, чтобы смотреть на него, положив голову на вытянутую руку. Ее глаза, освещенные интересом, сияли в полумраке.
— Немного, — медленно проговорил он. — Ее волосы были такими же черными, как мои.
Блестящие и вьющиеся, они развевались на ветру, и в них застряли белые песчинки. Он насыпал ей песок на голову, и она, смеясь, отряхивала его с волос. Пляж?
— Преподобный держал в кабинете несколько ее фотографий. На одной она держала меня на коленях. Я не знаю, на что мы смотрели, но мы оба выглядели так, словно еле удерживались от смеха. Мы смотрелись очень похожими на ней. У меня ее рот, я думаю, и… возможно, форма бровей.
В течение долгого времени он чувствовал стеснение в груди, когда видел фотографии матери. Но потом они потеряли свое значение и стали не больше, чем предметами, в переполненном доме священника. Теперь он снова ясно увидел их, и стеснение в его груди возвратилось. Он сильно откашлялся, надеясь ослабить его.