других народов пережила возрождение. Но в 1930-е годы итальянцы, японцы и немцы стали утверждать, что они являются высшими людьми, которые в силу закона сильнейшего имеют право управлять колониальными народами без минимальных чувств товарищей, необходимых для преобразующих отношений цивилизаторской миссии. Таким образом, из викторианской цивилизаторской миссии вели три разных пути: один закончился насильственным крахом, когда отрицание цивилизатором человечности других людей показало фиктивность его собственной цивилизованности; другой вел через эмбриональное "колониальное развитие" в период позднего колониализма к национальной и международной помощи развитию во второй половине ХХ века; третий закончился безразличием, когда крупные материальные и моральные инвестиции не принесли никаких плодов.
Цивилизатор-оптимист постоянно рискует столкнуться с неудачей своих усилий. Англичане пережили такой момент в 1857 г., когда "Индия" (воспринимаемая как единое целое) после десятилетий реформ шокировала их драматическими доказательствами своей неблагодарности и "необучаемости". Миссионеры неоднократно сталкивались с подобным опытом: насаждаемое ими христианство не приживалось, либо оказывалось настолько успешным, что новообращенные шли своим путем. Всевозможные движения за политическую автономию часто рассматривались как непредвиденные побочные эффекты распространения западной мысли. Используя право, которому они научились у европейцев, азиаты и африканцы обращали универсализм его возвышенных принципов против виновности колониальной практики. Европейские языки, изучаемые с большим усердием, стали инструментом антиимпериалистической риторики.
Девятнадцатый век выделяется из череды эпох тем, что никогда ранее и никогда более после Первой мировой войны политическая и образовательная элита Европы не была столь уверена в том, что идет во главе прогресса и олицетворяет собой мировой стандарт цивилизации. Или, говоря иначе: Успехи Европы в создании материальных благ, в освоении природы с помощью науки и техники, в распространении своего господства и влияния военными и экономическими средствами породили чувство превосходства, которое нашло символическое выражение в разговорах об "универсальной" европейской цивилизации. Ближе к концу века появился новый термин, обозначающий это чувство: современность. Это слово не имело множественного числа; только в последние годы ХХ века ученые заговорили о "множественных модернах". Понятие "современность" и по сей день остается загадочным: никогда не было единого мнения о том, что оно означает и когда в исторической реальности возникло соответствующее явление. Его географический компас также менялся с течением времени. Часто оно относилось к западноевропейской цивилизации в целом, отличной от всех других культур, но затем в картину встраивались два уровня противоречий внутри самой Европы. Во-первых, под "модерном" и "модернизмом" понимались авангардные настроения в узких кругах, противостоящие традиционализму и филистерству большинства, - в узком смысле, охватывающем различные движения обновления в искусстве, выходящие за рамки общепринятых эстетических норм. Во-вторых, во многих странах Европы в 1900 г. современными считались максимум образ жизни, сознание и вкус городской элиты, остальная часть страны пребывала в сельском оцепенении. С точки зрения Лондона, Парижа, Амстердама, Вены, Берлина, Будапешта, а также Бостона и Буэнос-Айреса, было сомнительно, являются ли большие территории на соответствующей периферии дозаторами или нуждающимися реципиентами цивилизации. Принадлежат ли Балканы, Галиция и Сицилия, Ирландия и Португалия, деревенские пограничные общества американского континента к "цивилизованному миру"? В каком смысле они были частью "Запада"?
Высокомерная гордость собственным цивилизованным статусом и убежденность в том, что человек имеет право или даже обязан распространять его по всему миру, были в одном отношении чистой идеологией. Во многих случаях она использовалась для оправдания агрессии, насилия и грабежа. Цивилизационный империализм таился в любой цивилизаторской миссии. С другой стороны, не следует игнорировать относительную динамичность и изобретательность западноевропейских и неоевропейских обществ. Асимметрия на уровне исторической инициативы временно складывалась в пользу "Запада", так что другие, казалось, не видели для себя иного будущего, кроме как подражать ему и изо всех сил пытаться его догнать. Для тех, кто был убежден в цивилизационном лидерстве Запада, остальной мир находился в первобытном состоянии, не имея своей истории, или был оставлен бороться с мертвым грузом традиций.
К 1920 г. материальные различия между богатыми странами Запада и беднейшими обществами других стран стали намного больше, чем за столетие до появления подобных теорий. И все же первые силы, оспаривающие претензии Запада на универсальность, хотя и очень слабые по окончании Первой мировой войны, начали проявлять активность. Лига Наций, недавно созданная в 1919 году, еще не предлагала им того форума, которым после 1945 года станет Организация Объединенных Наций. Обещания 1919 года, когда президент США Вудро Вильсон пробудил надежды на эмансипацию своими туманными словами о "самоопределении", вскоре потеряли силу. Колониальные империи держав-победительниц остались нетронутыми. Разочарование Европы, за самоистреблением которой с оцепенением наблюдали другие, пока не привело к ощутимым последствиям. Хотя Европа и Северная Америка были подвержены внутренним сомнениям (см. немецкий бестселлер Освальда Шпенглера "Упадок Запада", 1918-22 гг.) и сталкивались с внешними вызовами, прежде всего с подъемом Японской империи, гордость Европы и Северной Америки за превосходство своей цивилизации пока не подвергалась серьезной опасности. Махатма Ганди, величайший азиатский противник межвоенного периода, на вопрос журналиста о том, что он думает о западной цивилизации, в двух словах сказал. "Я думаю, что это была бы хорошая идея", - ответил он, надув щеки. Однако многие националистические лидеры индийской борьбы за свободу без колебаний встали на сторону своих британских угнетателей в конце 1930-х годов, когда на Западе наметился раскол и британское высокомерие стало меркнуть на фоне убийственной расовой ненависти нацистов.
2 Эмансипация рабов и превосходство белых
Рабство на Западе больше, чем в Восточной Азии
В 1800 г. варварство все еще соседствовало с цивилизацией. Страны, считавшие себя самыми цивилизованными в мире, все еще терпели рабство в зонах своей юрисдикции, куда входили и их заморские империи. К 1888 году, через сто лет после того, как в Филадельфии, Лондоне, Манчестере и Нью-Йорке появились первые небольшие группы аболиционистов, рабство было объявлено незаконным во всем Новом Свете и во многих других странах. Это был лишь небольшой шаг к нынешней правовой ситуации, когда рабство считается преступлением против человечества. Следы института, который на протяжении столетий был основой жизни значительной части американского континента, включая Карибский бассейн, не исчезли в одночасье. Психологические и социальные последствия рабства сохранялись в течение десятилетий, а многие из них заметны и сегодня. В Африке, поставлявшей рабов для американских плантаций, пережитки работорговли и самого рабства сохранялись вплоть до начала ХХ века. Только в 1960-х годах, спустя целое столетие после отмены рабства в США, исламский мир пришел к широкому консенсусу против его юридической легитимности и социальной приемлемости. В 1981 году мусульманская Мавритания стала последней страной в мире, объявившей эту практику вне закона.
Тем не менее 1888 год стал переломным в