Читать интересную книгу Полковник Ростов - Анатолий Азольский

Нет, не Бог распоряжается судьбами! Человек волен жить или не жить, умирать или не умирать; человек сам решает, испускать ему последний вздох на виселице или затылком улавливать — на это уйдет мельчайшая доля секунды — прикосновение холодного металла.

Однако же свобода свободой, но выбор все-таки ограничен, потому что смертью своей он предрешает судьбы многих людей, Крюгеля в том числе, который может не добраться до русских и похоронит в себе тайну 20 июля. Правда, из гущи слухов, из тумана вранья и мглы невежества возникнет некое подобие того, что случилось, миф получится, если он кому-либо нужен или понравится самой эпохе.

Смерть не страшна! Гёц фон Ростов вечен, потому что сам решит, кому отдать свой труп. Вечен, потому что плутишка Крюгель выждет какое-то время и передаст все о 20 июля кому-либо. Не немцу, для этого ефрейтор чересчур хитер. Англичанину. Или русскому.

Появился еще один вершитель судьбы его, исполнитель приговоров, обер-штурмбаннфюрер по фамилии Хуппенкоттен, человек этот полагал, что одно имя его способно наводить ужас, и такого ужаса в глазах Ростова не увидев, пригрозил подвалом на Принц-Альбрехтштрассе.

— Что ж, — согласился на такой вариант Ростов, — под пытками, возможно, плоть моя исторгнет какие-либо слова, которые будут не те, которых вы ждете… Слаб и грешен человек, грешен и слаб. И вы ведь тоже, кажется, человек, и плоть ваша тоже исторгнет когда-нибудь нечто…

Оберштурмбаннфюрер был еще и старшим правительственным советником, то есть обязан был взывать к разуму.

— Будете молчать — чтоб прослыть героем?

— Героем я стану, если заговорю. Но этого не произойдет.

— Это будет!

Ростов глянул на него и усмехнулся: он знал, что плоть его не дрогнет, потому что в ней предсмертное, отчаянное мужество побеждаемых немцев и ликующее, беспредельное бесстрашие рвущихся на запад русских.

— Попробуйте… — вымолвил он.

Хуппенкоттен резко поднялся и ушел, а Ростов ждал: вот сейчас поведут его к машине эсэсовца и поедет он в тот самый подвал.

Но не повели. Вершитель уехал, с собой никого не забрав. Ростов вздохнул горько, ушел к себе, поглядывая назад и не без насмешки над собою отмечая некоторые дикости, творящиеся с ним. Сигарет было много, Ойген подсылал к нему еду и табак, а Ростов все ужимал свой рацион, будто ему не хватит ни сигарет, ни ветчины и к стене на расстрел он пойдет голодным.

(Полгода спустя оберштурмбаннфюрер СС Хуппенкоттен отыграется за всех упущенных им заговорщиков, своими руками набросит рояльную струну на шею адмирала Канариса…)

Подселили к нему обер-лейтенанта, командира административно-хозяйственной роты Потсдамского училища, офицера, про заговор услышавшего только здесь; на фронт пошел добровольцем, ранили под Киевом, провалялся в госпиталях до марта, в училище повздорил с начальником, тот и решил от него избавиться, сообщил Особой комиссии о неблагонадежности подчиненного. Ростов жалел его, утешал, поскольку полон был уже знаний о тюрьмах, судах и комиссиях, он и сам не понимал, откуда пришло к нему это знание, но очень подробно разъяснил он обер-лейтенанту, как правильно построить свои ответы Имперскому суду чести, по возможности все отрицая и ничего не подтверждая.

Что стало с бедолагой — он так и не узнал, потому что Ростова стали возить по тюрьмам. Сперва — на Кайзердамм, в полицейскую тюрьму, где он пробыл всего три дня; еще меньше в какой-то важной больнице. Затем быстренько доставили в Фюрстенберг, продержали сутки и повезли в неизвестном направлении. Метания по тюрьмам и камерам привили Ростову покорность судьбе, и когда машина с ним надолго застряла где-то, он по переговорам шофера с надзирателем понял: рядом Дом летчиков и, следовательно, невдалеке пересечение Принц-Альбрехштрассе и Вильгельмштрассе, то есть везут во внутреннюю тюрьму Главного управления имперской безопасности.

Но не довезли, что означало: он не из тех, кого надо срочно допрашивать. Поместили на Лертерштрассе, Ростов заснул в полном спокойствии, веселеньким ужасом повеяло от вопроса: почему же это он, даже на гауптвахте ни разу не сидевший, так быстро и сноровисто свыкся с тюрьмами Германии?

Ойгена к нему не пустили, тюрьма здешняя все-таки филиал внутренней тюрьмы Главного управления. Передачу приняли, в ней одобряющая записка и намек, уже понятный Ростову. Гиммлера поставили во главе армии резерва, ему нужны офицеры с хорошим боевым опытом, их-то он и спасает от Гитлера, создавая «Список без вести пропавших», в него, наверное, и включен полковник Ростов, и следующим пунктом круговращения стал полицейский госпиталь на Шарнхорстштрассе. Затем последовали еще три тюрьмы, последняя — Флюссенбюрг, здесь действовал военно-полевой суд СС, на офицеров вермахта не посягавший, и Ростов мог предположить, что на какой-либо ночевке в одной из тюрем он мог угодить под разбирательство суда сухопутных сил, заочно, как Клаус на Бендлерштрассе, — нет, что-то с этим фроммовским судом незаконно… Здесь, во Флюссенбюрге, его догнало письмо Моники, и Ростов гладил стены, уважительно смотрел на пол и потолок, потому что внутренности камеры были свидетелями того, как он едва не сдержался, впитывая строчки, которые не хотел дочитывать до конца, как мальчик приберегая на десерт «люблю, целую»…

«… я затаилась мышкой, я берегу в себе комочек, питающийся мною, то есть пищей насущной и всем тем, что видят мои глаза, передающие виденное комочку, что щекочет мою кожу, обдуваемую ветрами, осыпаемую пылью, но глаза мои, кожа моя — это Твои глаза, это Твои руки, те, что подхватят когда-нибудь нашу малышку, и дрыгающие ножонки ее коснутся Твоего лица; она заорет благим матом, когда нащупает ими колючую небритость. Да, я, как мышка, но я ничего не боюсь, во мне крепнет уверенность в дне завтрашнем, во мне не просто новая жизнь, тело мое носит в себе будущее, которое неотвратимо, потому что не могут изо дня в день падать с неба противные штучки, небо станет голубым и чистым, и мы поедем к Рейну, мы искупаем в реке малышку…»

Наконец его вернули в монастырское подворье. Он мог хорошо побриться, с наслаждением принял ванну. В чистилище этом ничего не изменилось, арестантов стало поменьше. Приехал Ойген, новости неутешительные, хотя от Имперского суда чести Ростова он избавил и при самом неблагоприятном исходе расстрелян будет полковник Ростов, а не лишенный всех наград и званий сын покойного графа Ростова. («Спасибо», — улыбнулся Гёц.) Еще несколько дней — и полковника включат в «Список» Гиммлера… Кстати, получено наконец судебное решение о признании Аннелоры погибшей, можно теперь ходатайствовать о заключении брака.

— Я тебе очень благодарен, — сказал Гёц Ростов, и после ухода Ойгена написал прощальное письмо Монике, простенькое, как будто он дней на пять уезжает в командировку, — и метроном вновь стал отбивать в нем протяжные секунды, уже отсчитавшие Клаусу Штауффенбергу время, ему отпущенное. За свои тюремные недели он повидал уже многих готовящихся к смерти и с радостью усвоил: жить просто ради жизни — это преступно, это нарушение какого-то закона, призвавшего людей жить на этой планете, и нет ничего позорнее спасать жизнь, цепляясь за богатство, и в нынешней Германии только нищие бескорыстны.

Его уже готовили к казни, предложили заказать ужин в ресторане неподалеку. Он попросил радиоприемник на час-другой. Дали. Включил, не тронув ни одну ручку настройки, и услышал орган, исполнявший легкомысленную мелодию; прямая передача из лондонского кинотеатра «Орфеум», куда он мог бы повести Клауса; осенью 1936 года намечалась командировка в Англию офицеров, с отличием кончивших курсы английского языка, и Ростов, знавший и язык и Англию, в списке тех, кого надо опекать в Лондоне, увидел капитана Штауффенберга; судьба постоянно разлучала их накануне встреч, которые могли бы стать решающими; оба, не зная друг друга, нацелились на Дрезденское училище, но Ростов окончил его до поступления в него Клауса; сдавали экзамены для поступления в академию, но Клаус прошел в числе ста лучших, а Гёцу предложили повременить; и в России где-то пересекались их пути-дороги, пока в апреле 43-го не обнялись в стихийном порыве братства у входа в штабную палатку в Тунисе. Но теперь-то уж они не расстанутся, если загробный мир существует, и в том мире Клаус, от друга Гёца узнав о том, что едва не был в Шарите убит им, пылко обнимет его и шепнет: «А надо было, надо — избавить меня от терзаний, я ведь давно, еще до встречи с тобой в Бамберге, понял, кто гонит меня к Адольфу, и мне, на эту дорогу обреченному, оставалось только идти и идти…»

Шепотом скажет, потому что и на том свете будут тайны. И одну из них донесет до обоих Крюгель, он когда-нибудь там появится, бодрячески доложит о прибытии и в ответ на вопрос Ростова ответит честно: все сделано, господин полковник, русские теперь знают все о 20 июля далекого 1944 года.