от командировок время, там хранил все, что ему было дорого, начиная с детских коллекций марок и самолетиков, вплоть до хрупко-тяжелого арсенала всех своих фотоаппаратов.
Счастливый человек. Все, что собирал, оседало в отполированных временем сундуках или, в крайнем случае, оказывалось на дачном, сладковато-душном от сухих роз и журналов, хлипком чердаке в Подмосковье.
Где-то сейчас мой собственный альбом с марками, который так приятно было листать и приводить в порядок во время какой-нибудь январской простуды?
Самое начало крещенских морозов. Россыпь бумажных облаток, чистейшая слюда черных кармашков-кляссеров, крахмальный клейстер − клеишь себе, лежа на боку, альбом лежит на табуретке рядом, одеяло, точно атлас мира, спадает прямоугольно на пол. Клеишь страницу за страницей, и нет-нет, да и ляпнешь туманную каплю на голубой его океан.
Я распределяла их по домам, доставала пинцетом, клала на ладонь, потом убирала обратно. Каждая была – история, каждая на своем месте, закрою глаза, и увижу любимые: «Девочка с персиками», так похожа на фотографию мамы, маленькой; «Чаепитие». Мне, в силу какого-то простудного симптома, при взгляде на огромный купеческий арбуз явственно слышался этот сахарный запах, и я немножко завидовала кустодиевской барыне, потому что наш кот никогда, никогда помурлыкать к чаю не приходил, головой о запястье не терся, какой там!..
«Демон» Врубеля, разбитые зеркала: тлеют на закате, вот-вот вспыхнут, сорвут двери с петель, лишат ума… Мучительная марка: прилипала к ладони, не хотела уходить в альбом. Почему зло так красиво, думала я, и если ему от зла хорошо, то почему он такой грустный?
Десять марок с котами разной породы, мой животный восторг при виде этой серии на витрине киоска, что привело к опустошению копилки и быстрой инвестиции требуемых двух рублей в серию «Марки мира. Польша. Кошки».
Закрываем альбом, сейчас придет баба Нюра, будет ставить мне банки и вколет неизбежный укол пенициллина, потом меня освободят от физкультуры на неделю, потом – январь долгий – я встану на ненавистные лыжи, меня снова обгонят все, кто кровь с молоком, рябины запестрят в глазах, и я упаду непременно, если, конечно, не заболею до того еще раз.
Баба Нюра запаздывает. Крошки сургуча от случайных конвертов падают на простыню, пахнет парафином, и клейстер густеет так сладко, что хочется его съесть. Открываем альбом на последней странице. Там горный кряж срывается в бездну цвета густого индиго, и спит, укутанная облаками, сосна – бедняжка, и так уже одинока на севере диком, а как подумаешь про горючую пальму…
Пальма у меня, кстати, появилась, в этаком укрощенном варианте, в кадочке, на рабочем окне, из которого виден был Киевский вокзал и такси на шумной привокзальной площади. Я отщипнула у нее веточку и привезла родителям. Верхушку воткнули в жирную черную землю, и мама стала ждать, как мать в сказке Андерсена ждет Дюймовочку, посадив странное зерно в горшок. Через неделю драцена очнулась и пустила корни. А несколько лет спустя я увидела ее – горючую, унылую, подпирающую затылком пожелтевший потолок. Мама, от безмерной любви и уважения, не смела тронуть на подарке и листочка, что этой долговязой дуре как раз противопоказано, ее же, по-хорошему, все время стригут секатором.
− Мама, − простонала я, − она же обычно бывает вся пушистая и коротенькая, что ж ты делаешь…
– Да ничего, – обиженно сказала мама. – Нормальная пальма.
***
Зимы в тот год ждала природа совсем недолго.
Снег повалил в октябре, московское паровое отопление откликнулось на этот зов природы вулканическим накалом батарей, и что-то деревенское было в том, как мы спали с открытой форточкой, пока за окном мела метель. На кровати рядом со мной молодой здоровый мужчина, проснувшись часа в четыре, просил воды, мы пили вместе холодный нарзан, он рассказывал мне оборванный жарой сон воркующим ночным голосом, и мы засыпали снова, а потом утро деликатно шуршало по снегу дворницкой метлой.
Дима шел первым умываться в ванную, день вступал в свои права окончательно, сыпался песок на ледяные дорожки в соседнем сквере, гремел снегочист, и мы садились пить кофе, уже немного опаздывая, каждый по своим делам.
Он узнал, что я чищу зубы жесткой щеткой, пью кофе после душа, сплю без подушки, боюсь видеть яму во сне и не люблю черносмородиновое варенье… варенье почему-то особенно умиляло его. И я узнала, что он без меня не в состоянии разложить свои носки по парам, и подгадать день, когда надо купить сыра к ужину, что он пойдет плавать в бассейн, если туда пойду я, и забудет развесить свои мокрые плавки на сушилке в ванной, если я не напомню ему об этом… И я считала, что именно из этих пустяков и начинает расти самая хрупкая и воздушная часть дома – общие привычки, радости, слезы и смех его обитателей.
Дом, как таковой, впрочем, был домом Лисита – новый телефон и адрес, которые все привычней было вписывать в бланки и открытки, не заглядывая в блокнот.
Мои новые позывные в системе московских координат вскоре удивили пару–тройку моих знакомых. Вообще, основной реакцией окружающих на все мои действия в ту пору было, как я теперь понимаю, изумление. Я вдруг стала учить французский, ходить на лекции и пыталась найти хоть какой-то рычаг, который перевернет если не весь мой мир, то хотя бы самую занудную его часть, университетскую.
В процессе этих поисков я обменялась идеями с Серафимовой, и она провела меня черным ходом по тайной лестнице в одну семинарскую аудиторию, где отчаявшиеся отдыхали от суеты сует и проблем современных СМИ.
В названии семинара было ясно обозначено кино и как-то сбоку – мировая литература. Ожила тема моей зачахшей курсовой работы о Селлинджере, Кубрике и Гомере, – никто другой не брал, но руководитель семинара, небожитель Поляков, мог все.
Поляков и вытянул меня за уши из верной пропасти во ржи.
***
– Пора за ум браться, – кратко посоветовал он, вынимая мой черновик с завившимися уголками (читал! читал, не соврал мне!) из своего породистого, потрепанного, видавшего виды кожаного портфеля с золотыми пряжками. – Хорошая работа, вы о чем раньше думали, Лутарина? Ну, кое-где хромает справочный аппарат, и матерьяла, – он так и нажал на это сочное «я», – матерьяла, мяса не хватает… Подходите как-нибудь в перерыве между лекциями, поговорим. И на лекцию приходите − кстати, я все знаю, прогуливаете? А Серафимовой передайте, что так можно до отчисления допрыгаться… Она же вас привела, так где сама-то сейчас?
17
Когда в Москве проклюнулись на Мясницкой ручьи и воробьи