обвиняемых и бесполезных в данном случае адвокатов. Решение «тройки» обжалованию не подлежало и приводилось в исполнение немедленно.
За 15 месяцев проведения «национальной акции», с 25 августа 1937-го до 15 ноября 1938-го, было осуждено 335 513 «националов» и большая часть из них – 247 157 – расстреляны.
Почему Сталин взялся за «националов»?
Почему приказал расстреливать?
У историков на этот счет есть различные версии. И откровенно смехотворные, как, например, «психическая неполноценность вождя», и, более близкие к истине, как необходимость «перманентной чистки» – главного условия жизнеспособности советского режима. По этой последней версии, целью акции против «националов» являлось создание атмосферы страха, подавляющей любое инакомыслие. Когда репрессии осуществляются непрерывно, а жертвы выбираются произвольно, чуть ли не по «таблице случайных чисел», ни один человек не может быть уверен в своей неприкосновенности, и это каким-то непостижимым образом укрепляет единоличную власть вождя.
Правда, в случае «националов» случайной выборки не было.
«Националы» уничтожались все до единого, тотально.
Начальник 3-го отдела УНКВД Москвы, товарищ Постель, принимавший участие в акции, а впоследствии и сам арестованный, показал на допросе: «Арестовывали и расстреливали целыми семьями, в числе которых шли совершенно неграмотные женщины, несовершеннолетние и даже беременные, их всех, как шпионов, подводили под расстрел…только потому, что они “националы”».
И тут на ум приходит известный гитлеровский эвфемизм: «очистка».
Да-да, именно «очистка».
«Очистка» русского народа от всякой иностранной «нечестии».
Сталин уже «очищал» страну от купцов и домовладельцев, от дворян и священников, от «кулаков» и «подкулачников». Теперь пришла очередь «националов».
Первый подписанный Ежовым приказ по «националам» за номером 00439 вышел 25 июля 1937 года. Он обязывал местные органы НКВД, в соответствии со спущенными «лимитами», в 5-дневный срок арестовать всех германских подданных, в том числе и политических эмигрантов. По этому приказу было осуждено 30 608 человек, из которых более 80 % были расстреляны.
Прошло около месяца, и 11 августа 1937-го вышел второй приказ, под номером 00485, предписывающий начать операцию против поляков, и в течение 3-х месяцев было арестовано и осуждено 139 835 поляков.
А дальше настал черед и всех остальных: латышей и греков, румын и финнов, норвежцев, эстонцев, литовцев, персов, мингрелов, японцев, корейцев, китайцев…
Каждая национальность в свое время, по своему приказу.
Евреи, кстати, отдельной национальностью не считались, по их поводу никакого специального приказа не было. Они входили в состав каждой из национальностей: польские евреи, немецкие евреи, греческие евреи.
Особенно сложное положение было в Одессе, поскольку здесь почти в каждой еврейской семье были родственники за границей и каждый еврей мог быть объявлен польским, немецким, греческим и даже японским шпионом. Этим объяснялось и то, что «лимиты» по «националам» в Одессе были особенно высоки.
Приказ о «харбинцах» под номером 00593 вышел 20 сентября 1937 года, и в течение нескольких месяцев были выявлены и арестованы все разъехавшиеся по стране реэмигранты.
Все – именно так требовал приказ!
Арестовано было 46 317 человек, из них расстреляно 30 992.
Усиленно искали «харбинцев» и в Одессе. Каждую ночь по городу сновали «черные вороны», увозя в подвалы Дома на Маразлиевской удивленных людей. Все они очень скоро, не переставая удивляться, признáют себя и японскими шпионами, и членами террористических организаций, и даже диверсантами. И напишут признательные показания и назовут «сообщников»…
Дела их будут рассмотрены «тройкой», и большая часть будет приговорена к расстрелу.
«Лимиты» на расстрел – 70–80—90 % – устанавливал сам Сталин.
Александр Яковлев, председатель Центральной комиссии по пересмотру дел людей, осужденных по политическим статьям, приводит написанную рукой Сталина записку, по которой Красноярскому краю был установлен дополнительный лимит на расстрел: «Дать дополнительно Красноярскому краю 6600 человек «лимита» по 1-й категории. За И. Ст. В. Мол.».
И люди стали исчезать. Вчера человек еще был на работе, шутил с сослуживцами, встречался с друзьями, играл с соседями во дворе в домино, а сегодня его уже нет, и сослуживцы, друзья и соседи даже боятся спросить о нем.
Бабушка Слува, разумеется, не знала о выходе приказа по «харбинцам».
Но то, что многие из знакомых дочери по Харбину арестованы, наверняка знала – в Одессе слухи распространяются молниеносно.
Знала она и то, что члены семьи реэмигрантов высылались в Сибирь, а дети отправлялись в детские дома особого режима.
Опасность нависла над всей их маленькой семьей.
Выход один – Анечка должна бежать. Бежать туда, где ее никто не знает. Где нет дворника, нет соседей, которые, прилипнув к окнам, видели ее триумфальный приезд с горой чемоданов и огромным, окованным железом сундуком.
И снова Анечку собирают в дорогу. И снова плачет старая Слува.
И снова: «Все будет хорошо, моя девочка. Даст Бог, этот кошмар окончится, и мы снова будем вместе…»
Но кошмар не кончился.
После отъезда Анечки страх «разоблачения» не покинул маленькую семью.
Все они, бывшие ранее семьей купца и домовладельца, стали теперь еще и семьей «реэмигрантки». И одно только слово сварливого соседа или донос дворника мог решить их судьбу.
Этот постоянный страх наложил отпечаток на всю их дальнейшую жизнь и сыграл свою роковую роль в те дни, когда в город пришла война.
От Янкале: Откуда я взялся
Молдаванка, 26 июня 1941 г.
Когда в Одессу пришла война, мне было десять лет.
Жили мы на Молдаванке, можно сказать, даже в самом ее сердце – на углу Прохоровской и Костецкой, напротив Пожарной каланчи.
Дом этот когда-то принадлежал моему деду, а еще раньше – моему прадеду.
Прадед – Мордехай Бошняк, был купцом какой-то гильдии и у него, как в сказке, было три сына – Иосиф, Рафаил и Давид.
Старший Иосиф стал моим дедушкой, а жена его Слува – моей бабушкой.
Дом на Прохоровской был огромный. Он был построен квадратом и состоял из нескольких флигелей – одноэтажных и трехэтажных. В трехэтажных жили родственники и жильцы, а в одноэтажных была пекарня и магазины.
Внутри дома был двор с большими деревянными воротами.
Советская власть весь этот дом забрала, а нам оставила только маленькую квартирку во флигеле на втором этаже. Но и после этого нас почему-то продолжали считать домовладельцами, и я помню, как наш дворник Прокоша, встретив бабушку, снимал картуз и уважительно говорил: «Добрый день, мадам Бошняк!»
В этом доме на Прохоровской, принадлежавшем моему прадеду, я родился.
И я мог бы начать рассказ о себе словами Бабеля: «Я родился в Одессе, на Молдаванке…» и продолжить словами Утесова: «…каждый хотел бы родиться в Одессе, но не всем это удается».
Но мне удалось – я родился в Одессе, на Молдаванке.