Читать интересную книгу Фонтан переполняется - Ребекка Уэст

юбку с поясом. Ее лицо исказило страдание затравленного зверя; она достигла стадии, знакомой многим артистам, чувствующим себя одиночками, которых преследует стая, при этом они начинали защищаться так свирепо, что вскоре уже стая чувствовала себя как одинокое животное, преследуемое чудовищем.

Но Корделия не была артисткой. Она тревожилась перед каждым выступлением. Готовясь к концертам, она тщательно осматривала платье, чтобы убедиться, что Кейт как следует его погладила, поскольку ей казалось, будто все мы только и делаем что ищем возможность ее подвести. Но стоило ей войти в зал, как она успокаивалась, словно не существовало никаких причин для тревоги. Она была настольно уверена в себе, что легко изображала ужасный недуг, погубивший стольких стоящих музыкантов, – боязнь сцены. Она выходила робко, распахнув глаза и приоткрыв рот, будто до сих пор не подозревала, что придется выступать перед зрителями. Потом по ее губам пробегала слабая улыбка, испуганный взор смягчался, она поднимала смычок и поворачивалась к фортепиано в ожидании своего вступления, словно вверяя себя своей дорогой старой нянюшке, духу музыки. Если бы дух музыки и впрямь предстал перед ней, то он бы ее отшлепал, ибо в ее исполнении не было ничего, абсолютно ничего, кроме жажды угодить. Она искажала любой звук, любую музыкальную фразу, если полагала, что таким образом удовлетворит вкусу своей публики, купит их внимание и заставит их заметить, как мило она выглядит, когда играет на скрипке. И вместо того чтобы быть хорошенькой школьницей, которой она на самом деле являлась, она притворялась одной из тех безмозглых и безвольных девочек, что так нравятся взрослым.

Примерно через год после того, как Корделия начала выступать на концертах, мисс Бивор нанесла моей матери еще один визит. За это время она бывала у нас несколько раз – достаточно, чтобы мы заметили, что шалфейно-зеленый наряд пришел в негодность, и вскоре вместо него появилось нечто похожее, но павлинье-синего цвета. Однако этот визит был особенным, и о нем она заранее предупредила в письме. Пришелся он на неудачный день, поскольку мама как раз узнала, что сумма, которой она намеревалась заплатить за нашу школу и которая, как она полагала, спокойно хранилась на банковском счете моего отца, недоступна; а когда она решила, что пора воспользоваться мизерными процентами, что до сих пор поступали с папиного родового имения, оказалось, что и они почему-то недоступны. Помню мамино загадочное восклицание: «Гарнишор… звучит как человек с корнишонами на голове, но я заговорила, словно Офелия». Тогда я его не поняла и лишь много лет спустя, листая словарь, прочитала: «Гарнишор – лицо, у которого находятся средства, принадлежащие должнику или ответчику, в соответствии с иском кредитора или истца». Финансовое положение родителей стало настолько отчаянным, что однажды папа нарушил молчание, повисшее над обеденным столом, и очень терпеливо отчитал маму за расточительство: «Знаешь, дорогая, ты совершенно не умеешь экономить», после чего она сначала воззрилась на него в изумлении, а потом расхохоталась.

В день, когда мисс Бивор пришла к чаю, у Кейт был выходной, и дверь открыла я. Она вновь облачилась в фиолетово-пурпурный наряд и приколола к нему ту самую мозаичную брошь с голубками, пьющими из фонтана. Это, несомненно, по-прежнему считалось ее праздничным одеянием, с помощью которого она желала утвердить свое превосходство над моей матерью, но я понимала, что ничего у нее не выйдет. Мама с первого взгляда невзлюбила ту брошь, а сейчас она была настолько усталой, что, увидев ее, не только скривилась, но и охнула. Я, разумеется, не ожидала, что визит пройдет гладко, но все равно оказалась не готова к тому, как скоро все пошло наперекосяк. Мисс Бивор, как обычно, явилась со своей белой кожаной сумочкой с надписью «Байройт» и после обмена стандартными приветствиями вытащила из нее несколько писем, которые тут же зачитала вслух. Сначала мама слушала не слишком внимательно, время от времени повторяя высоким, раздраженным голосом: «Да, да». Уверена, если бы ее спросили, что сейчас делает мисс Бивор, она бы ответила, что бедняжка читает послания от своих невежественных, как и она сама, друзей, нахваливающих постыдные выступления Корделии, которые стали возможными из-за ее непрошеного вмешательства. На мамином лице застыло осуждающее выражение, словно она выносила мисс Бивор окончательный приговор на Страшном суде.

Внезапно она все поняла и воскликнула:

– Нет!.. Вы же не просите, чтобы я разрешила Корделии выступать как профессиональному музыканту?

– Да, да! – вскричала мисс Бивор, театрально вскидывая длинный указательный палец. – Именно об этом я вас и прошу. Все эти люди готовы платить нашей дорогой малышке Корделии гонорары, которые пока кажутся незначительными, но это лишь начало. – Выяснилось, что сначала можно выступить на балладном концерте подающего надежды юного тенора из нашей округи, его как раз подвел скрипач, и он желал, чтобы Корделия исполнила «Размышление» из «Таис», «Аве Марию» Шарля Гуно и еще одну вещицу – прямо сейчас мисс Бивор не могла вспомнить ее названия, но она звучала как «ля-ля-ля-ля-ля» – между вокальными номерами; потом она сделала паузу, и моя мать опустила взгляд с потолка.

– Полагаю, он будет петь «Сад снов» Исидора де Лара, – проговорила она ровным, ничего не выражающим голосом.

– Надеюсь, ведь он очень славно исполняет эту песню, – ответила бедная мисс Бивор.

– Не сомневаюсь! – воскликнула мама тоном, исключающим недопонимание. – Мисс Бивор, я не могу этого допустить. Корделия не должна играть на подобных концертах. Она не должна играть ни на каких концертах. Она не умеет играть на скрипке. – Мама осеклась. Корделия не слышала ее, но ей все равно было невыносимо произносить слова, которые разбили бы ей сердце. – Она пока недостаточно хорошо играет на скрипке, и публичное выступление просто превратится в фарс. Разумеется, когда-нибудь она научится, о да, мы надеемся, что ее игра улучшится, – продолжала она голосом, в котором даже случайный человек услышал бы всю глубину ее отчаяния. – Нам нужно повышать ее стандарты. Если возить ее по концертам и банкетам, где люди, ничего не смыслящие в музыке, хлопают ей за то, что она красивая девочка, она никогда ничему не научится. Она погрузится в эту шумиху и устанет, вместо того чтобы тихо трудиться и развивать свою технику и, что еще важнее, свой вкус. Вы ведь не могли не заметить, что у нее нет вкуса? – жалобно спросила мама.

– Но я постоянно ее учу, – упрямо возразила мисс Бивор.

Мама напоминала горгону Медузу, но мисс Бивор хватило ума вовремя опустить взгляд на ковер.

– Я постоянно ее учу, – не без достоинства повторила она. – Что же до шумихи, то, полагаю, девочка ее выдержит. Она замечательный ребенок. Кажется, вы не осознаёте, до чего вы счастливая мать, какого замечательного ребенка вы произвели на свет. Существуют люди, непохожие на других, – сказала она, сцепив ладони. – Они рождены сиять, всходить на сцену и дарить зрителям, пришедшим на них посмотреть, новую жизнь, они несут с собой обновление и никогда не устают. Корделия – именно такой человек. Вы ее мать, и я знаю, что иногда людям бывает сложно понять, что в их семье есть исключительная личность… О, к чему ходить вокруг да около, она гений, малышка Корделия – гений, а вы стоите у нее на пути. Не знаю, зачем вы это делаете, но вы продолжаете препятствовать ей. Отдайте ее мне, позвольте мне сделать для нее все, что в моих силах, и я обещаю, что она станет знаменитой, счастливой и, о да, богатой, очень богатой. У нее будет все, только позвольте мне ею заняться.

Она плакала, и мама смотрела на нее с сочувствием и ужасом.

– Беда в том, что вы слишком привязались к Корделии, – сказала она.

– Разумеется, я люблю это дитя, – всхлипнула мисс Бивор в свой платок. – Разве кто-то, кроме вас, может ее не любить?

– О, я люблю ее, – хмуро ответила мама.

– Не любите, не любите, – воскликнула мисс Бивор. – Вы демонстрируете это всем своим поведением.