и смотрю на здания вдалеке.
— В моем детстве было время, когда я чуть не умер от голода. С тех пор в моем желудке всегда было ощущение черной дыры, которую невозможно заполнить или насытить, поэтому, когда есть еда, у меня возникает потребность просто... поглотить ее всю.
Ее вилка ослабевает, и она смотрит на меня щенячьими глазами.
Невинными глазами.
Которые мне хочется снова и снова наполнить слезами.
— Твои родители знают об этом?
— Они спасли меня от вечного голода.
— Мне жаль...
— Не жалей меня, иначе это будет последний раз, когда я делюсь с тобой чем-либо.
— Ты прав. Мне жаль. У меня не было повода жалеть тебя, да я и не хотела. Сопереживать просто естественно для меня. Но клянусь Чайковским, я больше так не буду.
Я знал много людей. Некоторые из них скрытны как черт, другие фальшивы, некоторые настоящие, но все они, без сомнения, скрывают частичку себя.
Анника — единственная, кто так откровенно рассказывает о себе. То, что вы видите, это буквально то, что вы получаете — почти всегда.
У меня есть чувство, что я могу вытащить тьму, скрывающуюся под поверхностью, если копну глубже и потяну сильнее.
Факт остается фактом: она единственная, кто признает, что поступает неправильно, не утруждая себя оправданиями.
И мне это, пожалуй, даже слишком нравится.
Она ставит передо мной третье блюдо, пасту.
Я беру его, проглатываю соленый, как блин, кусочек, затем опираюсь на руку с тарелкой на коленях.
— Что у тебя с Чайковским?
Она сияет, ее лицо светлеет, как будто она встретилась со своим кумиром.
— Он мой Бог. Знаешь, как люди поклоняются Иисусу, Аллаху и Будде? Я слушаю балеты, концерты и симфонии Чайковского. Они дают мне ту же духовность, к которой стремятся религии. Это началось, когда мне было года четыре, и мама повела меня на мой первый балет. Я плакала, глядя на «Лебединое озеро», и потерялась в гениальности Чайковского. Как только мы вернулись домой, я сказала ей: «Нам нужно поговорить, мама. Я решила, что обязательно стану лебедем, когда вырасту, так что убеди папу и сделай так, чтобы это случилось. Пожалуйста.».
Я скольжу вилкой по тарелке, не доедая. Не то чтобы я так уж ненавидел соленое, но ее рассказ мягким, энергичным голосом развлекает больше, чем еда.
Это впервые.
— Я полагаю, она сделала это? — спрашиваю я без всякой другой причины, просто чтобы поддержать ее разговор.
— В самом начале? Она была категорически против. Дело в том, что я узнала об этом, когда выросла, от маминого любимого охранника и лучшего друга Яна — кстати, он оказался наименее любим папой, потому что папа может быть мелочным и ревнивым. В общем, мама была знаменитой прима-балериной в Нью-Йоркском городском балете, но ее карьера внезапно закончилась. После этого она возненавидела всю эту сцену и начала смиряться с окончанием карьеры, только когда я была маленькой, поэтому она и привела меня на это шоу в первую очередь. У нее там были друзья — известные режиссеры, хореографы и балерины. Тем не менее, она не хотела, чтобы я испытала эту жизнь. Поэтому вместо того, чтобы помочь мне убедить папу, он должен был убедить ее. Шокирующе, я знаю. Сама не могла в это поверить. В конце концов, все получилось, и она согласилась разрешить мне начать посещать занятия через несколько месяцев после моего первого похода на балет. — Она вздыхает и потягивает свой сок. — Я была так уверена, что хочу быть балериной. Мне даже удалось попасть в несколько шоу в старших классах, и у меня все получалось, но мама убедила меня попробовать поступить в колледж на год, изучить искусство с академической точки зрения и посмотреть, может быть, оно мне понравится больше, чем балет. Я согласилась больше ради приключений, чем ради чего бы то ни было, и возможности хоть на время покинуть бдительный взгляд папы. Я не уверена, какой из вариантов мне нравится больше. Я решу в конце года. — Она поднимает голову, глаза расширяются. — Извини за это. Я увлеклась, наверное.
— За что?
— Ты... не скажешь, что я слишком много говорю?
— Ты действительно слишком много говоришь.
— О.
— Я привык к этому.
— О.— А вот это уже с ухмылкой. — Но, знаешь, мне кажется, что я слишком много говорю рядом с тобой, потому что ты говоришь слишком мало. Кто-то должен заполнить тишину.
— Почему она должна быть заполнена?
— Разве это не человеческая природа — общаться и устанавливать связь?
— Не все люди одинаковы.
— Это правда. Я раньше не знала, что существует твой тип.
— Мой тип?
— Выглядит как принц, а вкусы как у дьявола. Это застало меня врасплох и ослепило до смерти.
Мои губы кривятся в ухмылке.
— Вкусы дьявола, да?
— Да, ты видел свое лицо, когда причиняешь боль — подожди минутку, ты улыбаешься? — она достает свой телефон и делает, кажется, тысячу снимков, долгое время после того, как я возвращаюсь к своему пустому лицу.
Тем не менее, она ухмыляется, выглядя довольной своим достижением, пока листает свой телефон.
Я сдвигаюсь на своем месте, чтобы уменьшить внезапное уплотнение под поясом.
— Ты сказала, что ненавидишь боль. Это все еще так?
— Абсолютно. Кто хочет испытывать боль? — она все еще сосредоточена на своем телефоне.
Моя челюсть сжимается, и я крепче сжимаю контейнер. Я думал, что она придет в себя, если я буду помягче с ней вначале, но, возможно, я зря трачу время с кем-то, кто хочет только ваниль.
Но я не мог ошибиться в ее вкусах.
У Анники есть внутренний садист, который время от времени проявляется, особенно когда она не обращает внимания.
— Часть моего дьявольского вкуса в том, что я могу чувствовать удовольствие, только если причиняю боль.
— Разве я не знаю? — она качает головой в насмешку. — Мне все еще больно от вчерашнего глупого наказания.
— Посмотри на меня.
— Секундочку.
Я протягиваю руку, хватаю ее телефон и вырываю его из ее рук.
— Когда я говорю смотреть на меня, ты смотришь.
Она тяжело сглатывает, румянец покрывают её щеки. Мне хочется лизнуть его и почувствовать на своих зубах.
Я приподнимаю её подбородок большим и указательным пальцем, чтобы оказаться в центре её внимания.
— Если ты думаешь, что это временная игра, тогда ты