Он смеется:
— Да, сказал!
— Ну тогда, — говорю, — пошли в конюшню, выполняй свое слово!
Но разве этого шайтана поймаешь!
— Я бы, — говорит, — поцеловал, да ведь у тебя теперь другая лошадь, а я имел в виду ту!
В самом деле, я сменил к этому времени лошадь… Да, Сандро! Во время войны приезжает к нам и говорит:
— Помоги мне участочек земли получить. Время трудное, хлеба не хватает.
Я уже был членом правления. Мы тогда городским помогали. Поговорил с председателем, выделили ему землицы. Я говорю ему:
— Я тебе вспашу и засею участок. А ты приезжай мотыжить кукурузу.
— Спасибо, — говорит, — конечно, приеду.
С тем и уехал. Пришло время мотыжить, а его все нет и нет. Уже сорняк выше кукурузы. Встречаю его на одной свадьбе:
— Ты чего не едешь мотыжить свою кукурузу?
А он мне:
— Сейчас у меня со временем плохо. Никак не могу. Ты промотыжь мою кукурузу, чтоб твои труды не пропадали, а я приеду на вторую прополку.
И на вторую прополку не приехал, только приехал собирать урожай.
Тут Заур захохотал и сквозь хохот выкрикнул:
— Папа сам всю жизнь искал, кто бы на него поработал, а тут сам попался на Сандро!
— Как ты, сынок, можешь такое говорить об отце, — покачала головой Тата, — твой отец всю жизнь член правления колхоза… Он, конечно, больше головой работал, чем руками…
— Головой своих лошадей! — со смехом перебил ее Заур.
Отец с добродушным превосходством оглядел своего сына и сказал:
— Голова худшей из моих лошадей уж на директора школы потянет.
И он снова приступил к рассказу о борьбе с жителями выселка, которые хотели выделиться в отдельный колхоз. И тут вдруг обнажилась удивительная деталь. Оказывается, эта его многолетняя борьба была глубоко законспирирована от жителей самого выселка.
Оказывается, в один прекрасный день Райф пришел в обком партии с заявлением, написанным хорошим городским адвокатом. Он положил его на стол и еще устно рассказал работнику обкома о неимоверном вреде отделения небольшого выселка от богатого, сильного хозяйства.
И так случилось, что на обратном пути у автобусной станции он встретил нескольких жителей выселка, делегированных в обком партии с совершенно противоположной целью.
Райф им, конечно, ничего не рассказал о своем посещении обкома, и они вместе пошли в ресторан, чтобы перекусить и обсудить проект жалобы. Выслушав их, Райф предложил им включить в жалобу просьбу о необходимости в новом колхозе новой школы, потому что детям выселка далековато идти в школу на центральную усадьбу.
— Зачем? — насторожились делегаты.
— Я слышал, что секретарь обкома очень любит детей, — сказал им Райф.
Бедняги включили в свою жалобу и просьбу о новой школе, которая, как последняя соломинка, надломила спину верблюду.
Оказывается, эта многолетняя тяжба надоела секретарю обкома, и он решил сам на месте во всем разобраться. Райф сказал, что секретарь обкома, приехав в деревню, не председателя посадил в свою машину, а его. Председатель склонялся отпустить жителей выселка на все четыре стороны, и это, видно, не понравилось секретарю обкома. Объехав вместе с Райфом все бригады, он убедился, что выселок находится от центральной усадьбы не намного дальше, чем другие края деревни, и что у колхоза достаточно машин, чтобы в случае необходимости возить людей на любые места работы.
В тот же день было устроено общее собрание колхозников, где секретарь обкома выступил со своими соображениями о нецелесообразности распыления большого хозяйства. В конце он сказал:
— Если мы будем строить школы для каждой бригады, мы разоримся и нас прогонят.
Речь секретаря обкома, в особенности ее концовка, вызвала бурные аплодисменты, и подавляющее большинство крестьян проголосовало за братство и дружбу с эндурцами в рамках одного колхоза.
— Но почему же все-таки ты не дал им выделиться? — вырвалось у меня.
— Они и так богаче нас, — просто сказал Райф.
— Почему? — спросил я.
— Надо же правду говорить, — отвечал он, мирно сокрушаясь, — они лучше наших работают и больше получают.
— Какая тебе разница, где они больше зарабатывают, в своем колхозе или в общем? — спросил я.
— Есть разница, — сказал он, подумав, — надо же правду говорить. Они и лучше наших работают, но и шахер-махеры умеют делать лучше наших. Если они будут жить отдельным колхозом, у них от бригадира до учетчика, от учетчика до бухгалтера, от бухгалтера до председателя одна линия будет. Рука руку моет. Я им сломал эту линию.
Мы выпили за сломанную линию, и тут Заур, похохатывая, начал рассказывать давнюю историю о том, как мы с ним, тогда еще совсем мальчишки, жили с пастухами на альпийских лугах. Ночью разразилась страшная гроза с градом и сильным ветром. Наш балаган наполовину развалился, скот от ударов градин стал разбегаться, и пастухи криками сгоняли его. А я, оказывается, все это время, стоя верхом на раскладушке, орал:
— Давай сильней! Еще сильней!
Вероятно, я тогда с мальчишеской прямолинейностью истолковывал знаменитые слова Горького: «Пусть сильнее грянет буря!»
Сам я эту ночную грозу хорошо помню, а то, что кричал, забыл. Но ему мои крики врезались в память. Конечно, на взгляд деревенского мальчика, это было то же самое, что говорил Иванушка-дурачок при виде похоронной процессии: «Таскать вам не перетаскать!»
Но с тех пор прошло столько времени! Можно было и позабыть об этом случае. Нет, он каждый раз вспоминает о нем и рассказывает со всевозрастающим энтузиазмом.
С годами, я думаю, каждый нормальный человек дозревает до здорового консерватизма, и напоминание о его юношеских призывах к буре, если таковые имели место, ему крайне неприятны. Возможно, именно по этой причине с годами Зауру мое поведение во время ночной грозы представляется все более и более смешным.
Тут во двор вошел младший сын Райфа, высокий стройный Валико. Он работает заведующим животноводческой фермой. Он такой же любитель лошадей, как и его отец в прошлом. Оказывается, сегодня колхоз приобрел несколько скаковых лошадей и по этому поводу было небольшое возлияние с черкесами, которые их привезли.
К немалому моему удовольствию, он бесцеремонно перебил брата и стал рассказывать о великолепных достоинствах этих лошадей, уже испробованных, надо полагать, до выпивки. Во время рассказа взгляд его случайно остановился на кастрюле с компотом, и он, пробормотав: «Эта проклятая чача!» — взял кастрюлю и осторожно всю ее выцедил, как-то мимоходом решив компотную проблему.
Нахмурившийся было старший брат, воспользовавшись паузой, пока младший пил из кастрюли, холодно отогнал его лошадей и продолжил рассказ о той далекой альпийской ночи, но уже с гораздо меньшим успехом.
Младший брат, поставив опустошенную кастрюлю на место, снова перебил его и припустил на своих скаковых. Теперь было видно, что он на очень хорошем взводе.
Старший брат нахмурился и сказал:
— Что ты меня перебиваешь? Я хотя бы на один день старше тебя?
Младший вдруг растерянно осекся, словно осознав, что он не только на один день, но на целых три года моложе своего брата, и, как бы прикинув длину предстоящего застолья и чувствуя, что он невольно снова может выскочить на своих скаковых или на чем-нибудь похлеще, вдруг встал и повинным голосом сказал:
— Я, пожалуй, пойду лягу.
— Иди, кто тебя держит, — заметил старший, и тот пошел в сторону дома.
Тата молча посмотрела вслед уходящему сыну, потом взглянула на его жену и сделала ей многозначительный кивок. Невестка немедленно ответила кивком: сигнал принят. Тогда Тата сделала еще один кивок, на который невесточка ответила радостным кивком, и, еле сдерживая смех, рысцой бросилась вслед за своим лошадником. Мой прикидочный анализ кивков в их временной последовательности дал такую расшифровку: приготовь постель… поставь у изголовья тазик…
— Послушай, — вдруг обратилась Тата к мужу, — я тебя прошу, поговори со стариками. Я знаю, что бедный Нури извелся среди чужих. Пусть простят его. Слава Богу, уже пять лет прошло.
И тут лицо Райфа окаменело. Он посмотрел на жену со сдержанным гневом.
— Я, что ли, не впускаю его в наш род, — тихо проговорил он, — мы вместе со старейшинами решили это.
— Ты же сам знаешь, — примиряюще сказала Тата, уже опустив веки, — твое слово — золото.
— Вот сидит родной брат человека, которого он оскорбил, — кивнул Райф на соседа, — если хотят, пусть впускают в свой дом. Но я с этим хулиганом за один стол не сяду. Вам же будет стыдно, если я не приду на фамильные сборища.
— Как можно! — воскликнул сосед и мягко добавил: — Но и времени, Райф, извини, что режу твое слово, много прошло.
— Как хотите, — сказал Райф, и лицо его продолжало оставаться непроницаемым как скала, — можете его впустить. Но я с ним за один стол не сяду.