нашли себе занятие – попробовали кое-как приспособить для жизни свою камеру, где потели, как в сауне. Проявили смекалку. Изготавливали из макарон клей, мастерили крючки, чтобы вешать на них личные вещи. Их дни проходили в такой скуке, в таких банальных ужасах, что наши друзья занимали себя решением бытовых проблем. Сконструировали душ из обрезанной бутылки от «фанты», куда наливали холодную илистую воду из Нила. Каждый вечер устраивали лекции, поощряя каждого сокамерника делиться знаниями («Как составить идеальное резюме», «Фильмы о тюремной жизни»), чтобы прогнать отчаяние. Не позволяли, чтобы неволя отняла у них стремление к самовыражению, чувство солидарности и инстинктивную тягу передавать свои знания. Кинорежиссер нарисовал на картонных коробках портреты тридцати четырех заключенных. Творил, потому что он человек творческий, а дело творческих людей – творить. Врач тем временем лечил больных и раненых, потому что дело врачей – лечить.⁂
Как-то вечером мои сыновья помогали сделать транспарант для адресованной египетским и канадским властям «петиции с портретами» в Tumblr. Хотели добавить свою фотографию к целой стене из фотографий, призывавших освободить наших друзей.
Дети пили через соломинки лимонад и раскрашивали слова «Пожалуйста, освободите…». Мой старший сын заговорил с отеческими интонациями.
– Давай пририсуем тут пингвинов, – сказал он.
– Пингвинов? – повторил младший. Его интонация плохо поддавалась расшифровке. Он то ли восхитился изобретательностью старшего, то ли счел его тупым как пробка, за то, что ему всё хоть бы хны. Понять было трудно. Не знаю – может, он и сам не понимал.
⁂
Спустя несколько месяцев мне попалась книга о Розе Люксембург, которую в 1916 году «превентивно» посадили за революционную и антивоенную деятельность и два с половиной года продержали за решеткой. В заточении Люксембург черпала особое удовольствие в том, что наблюдала за птицами и прислушивалась к их голосам во дворе тюрьмы и за ее стенами. В письмах к друзьям она упоминает, что читает научную книгу о миграциях птиц, а также описывает свои встречи с воробьями, соловьем, зеленушкой, зябликом и лазоревкой. Наблюдательная Роза держалась за птиц и разгоняла тоску, распевая арию графини из «Свадьбы Фигаро» перед стаей черных дроздов. По ее эксцентричным и бескомпромиссным письмам мне стало ясно, как мужественно и внимательно Роза наблюдала за миром из своей тесной камеры, как благодаря птицам возросла зоркость ее глаз-микроскопов.
А еще мне стало ясно, что многие из наших азбучных представлений о красоте – лишь стойкие заблуждения и утверждать, будто любовь к природе – плод привилегированного положения и богатства, а умение радоваться мелочам несовместимо со страстью к справедливости, – значит лукавить, да к тому же смотреть на неимущих и обездоленных свысока. Письма Розы борются с этими домыслами, показывая, что природа может очень поспособствовать – и уже способствовала, как свидетельствует история, – продвижению к «потенциальному достоинству и ценности человеческого сознания». Роза не была наивной. Она была уверена: преданное служение социальной справедливости отнюдь не несовместимо с эстетическими впечатлениями и чувственными наслаждениями, а, наоборот, требует им предаваться, политическая деятельность должна апеллировать к либидо и чувству прекрасного, а не только к абстрактным понятиям.
Выглянув в ее окно, я нашла рамки, куда вмещаются и мир природы, и мир политики, красота и совесть, маленькие жесты и большие дела.
⁂
Я склонна преувеличивать сбалансированность характеров в своей семье, так что позвольте уточнить: мой старший сын старается быть надежной сенью, укрывающей других от бурь, но он не ангел. Иногда он отказывается быть укрытием – сворачивается в клубок, как еж. Иногда изображает раздражение и мировую скорбь. Порой бывает ворчлив, вспыльчив или замкнут.
Но за всей этой внешней отстраненностью таится основа – крепкая, опекающая любовь. Не счесть, сколько раз я видела, как он протягивал руку, чтобы поддержать младшего брата, – так, как моя мать когда-то держала меня за пончо, так, как братья и сестры кинорежиссера и врача поддерживали их издалека.
⁂
Я обнаружила, что были и другие узники, которым полюбились пернатые, – от «Любителя птиц из Алькатраса»[33] до так называемых орнитологов из Варбурга. (Те познакомились в лагере военнопленных в Германии, где занимались бёрдингом, а впоследствии учредили в Британии движение защитников природы.) Я просматривала письма и дневники заключенных (в том числе из Алькатраса и Варбурга), где описывались воробьи под стропилами в старинном тюремном корпусе, белые американские цапли, гнездящиеся в кустах, вороны, барражирущие, как разведчики, вдоль колючей проволоки, лесные голуби, влетающие в тяжелые чугунные ворота.
Птицы символизировали самую глубокую жажду освобождения, стремление застолбить за собой хорошую и большую жизнь.
Австрийский психиатр Виктор Франкл, выжившая жертва холокоста, пишет в книге «Человек в поисках смысла»: «Однажды, через несколько дней после освобождения, я долго шел по полям, мимо цветущих лугов, в торговый городок недалеко от лагеря. Жаворонки поднимались в небо, и я слышал их радостное пение. На километры вокруг никого не было видно, не было ничего, кроме простора земли и неба и ликования жаворонков. Я остановился, взглянул вокруг и вверх в небо – и опустился на колени»[34].
Несколько дней я слушала музыку Оливье Мессиана – а он написал вещи, которые музыкальный критик Алекс Росс назвал «самой неземно-прекрасной музыкой XX века», в заключении в лагере военнопленных в Гёрлице в Германии. Мессиан записывал нотами пение птиц, услышанное в неволе, и включал его ритмические фигуры в свою музыку. Нестройные, диссонирующие аккорды, перемежаемые долгим молчанием.
Да, были и другие любители птиц, сами сидевшие в клетках, – не только Роза. Но в ее письмах я нашла кое-что, что подтвердило: без птиц не обойтись. Есть масса важных вещей, о которых стоит писать, – это я стала острее чувствовать, когда наши друзья находились под стражей. Но птицы были для меня опорой, точно так же, как музыка была опорой для моего мужа, когда он изнывал от усталости и беспокойства. Я наблюдала за птицами везде, где бы они мне ни попадались, даже за теми, которых видала уже тысячу раз. Они подчеркивали, как высоко небо, какой бескрайней и насыщенной может быть лазурь, как обширен мир, не имеющий отношения к людям. Я слушала незримых птиц, забившихся под карниз или в гущу деревьев, прячущихся под эстакадой. Их громкие и беззаботные трели, казалось, становились всё настойчивее, словно нарастая в противовес вестям из Египта.
«Через два дня? Через три дня? Через неделю? Когда они выйдут из тюрьмы?» – спрашивали наши сыновья. Неделями слушая разговоры сыновей, я находила ниточку надежды. Похоже, когда они видели, как люди мобилизуются, столкнувшись с кошмарной ситуацией, как родители пытаются что-то изменить, узнавали, что существуют кое-какие «артивистские» акции, посильные им по возрасту, это отчасти развеивало их страх и чувство фатализма.
А затем – чудо из чудес! – наших друзей отпустили. Спустя пятьдесят дней, которые они провели за решеткой без