мадам Мадлены Арто, проникнув вплоть до мозга, что и явилось причиной немедленной кончины…»
– Довольно отталкивающие подробности. Но я не вижу, что вы хотите ими доказать?
– Практикуете ли вы занятия черной магией, мсье Арто?
– Решительно, инспектор, вы или с ума сошли, или позволяете себе шутки, уж вовсе не подходящие к официальному допросу. Что, в самом деле, можно отвечать на бредовые инсинуации в этом роде? К ним просто нельзя относиться всерьез.
– Потрудитесь взглянуть на этот предмет. Знаком ли он вам?
«Предмет» лежит на столе между собеседниками, извлеченный инспектором Ле Генном из ящика, который он снова задвинул. Это – небольшая кукла из черного воска, комически одетая в элегантное платье с широким декольте, и даже в миниатюрные туфельки на каблучках; золотистая длинная шевелюра из настоящих волос распущена по плечам, и метет сейчас крашеную деревянную поверхность стола. Черты лица вылеплены с большой тонкостью, и даже кажется, что на них застыло страдание. Длинная тонкая игла всажена в правый глаз.
– Откуда вы достали эту пакость? – раздается изменившийся, сдавленный голос допрашиваемого.
– Вы видели эту статуэтку прежде?
– Никогда в жизни!
– Между тем, она была обнаружена в запертом на ключ шкафу в вашем кабинете, на месте вашей работы. Вы отрицаете? Слышали ли вы, мсье Арто, о науке, которая называется дактилоскопией? Вы даже не позаботились надевать перчатки во время своих манипуляций; на воске отпечатки пальцев сохраняются очень хорошо. Экспертиза нашла ваши и установила их подлинность.
Пауза.
– Наш разговор вполне бессмыслен, инспектор. Не будем спорить, видел я этот фетиш раньше или нет, прикасался к нему или нет. Вы отлично сознаете сами, что не имеете возможности привлечь меня к ответственности на основании подобных обвинений. Процесс в стиле инквизиции во Франции 20-го века? Вы побоитесь сделать себя и всю полицию смешными! Да и уголовный кодекс не предусматривает подобных преступлений. Мне абсолютно нечего бояться.
– Бесполезно отрицать: ваш расчет правилен. Перед законом вы в безопасности. Я принужден предоставить вас суду Бога и вашей собственной совести.
Короткая пауза на этот раз полна злобного циничного торжества. Коренастый мужчина средних лет кладет руки на ручки кресла, готовясь встать.
– Одну минутку, мсье Арто. – Тонкие пальцы Ле Генна перебирают бумаги в лежащей перед ним папке. – Я вижу в материалах по вашему делу указание, что пять лет тому назад в Лионе вы состояли членом спиритического общества, деятельность которого привлекла внимание властей и вызвала особое следствие. Общество было в результате закрыто, и некоторые из его членов преданы суду…
– Вы снова беретесь за то же самое, инспектор! Ваши справки должны, однако, содержать и тот факт, что я был признан совершенно непричастным к эксцессам, какие себе, к сожалению, позволили некоторые из участников сеансов.
– Да, против вас не было доказательств. Одним из наиболее пострадавших оказался, как я вижу, некто Жозеф Рикарди, уроженец Бастии, на Корсике. Признанный виновным в нарушении пристойности и в участии в кровавых жертвоприношениях, он был приговорен к десяти годам заключения. При этом одним из свидетелей, чьи показания больше всего ему повредили, явились вы.
– Что вы хотите, инспектор! Я ничего не имел против Рикарди; наоборот, он был неплохой парень, хотя и примитивный, но мой долг был рассказать правду, что я и сделал.
– Несомненно, сударь. Поскольку вы так сочувствуете Рикарди, я уверен, что вас порадует новость, которую могу вам сообщить: в силу примерного поведения в тюрьме и всплывших уже после суда смягчающих вину обстоятельств, его приговор был сильно смягчен, и он недавно выпущен на свободу.
– Как? Уже? Но я был уверен, что он еще пять лет… что еще пять лет я…
– Нет, наше правосудие не всегда бывает неумолимым. Я и сам лично принял участие в этом деле и всячески добивался милосердия для Рикарди, которого завели на дурной путь другие, оставшиеся в тени. И слава Богу, добился. А теперь, мсье Арто, не смею вас дольше задерживать…
* * *
Несколько дней Ле Генн с живым любопытством проглядывал все новые сообщения о преступлениях в Париже.
В одно прекрасное утро его приятель Элимберри подсунул ему очередную сводку со словами:
– Вот, кажется, ты интересовался этим типом, Шарль.
Перед глазами инспектора лежало сообщение о том, что господин Роже Арто найден у себя на квартире плавающим в луже крови с перерезанным горлом и что след преступника пока не обнаружен…
– Думаю, что это одно из тех преступлений, которые никогда не будут раскрыты, – бросил Ле Генн Элимберри; в его серых глазах читалось, что-то похожее на удовлетворение.
Лихо одноглазое
Ты неведомое, незнамое,Без виду, без образа,Без имени-прозвища,Полно гнуть меня ко сырой земле.А. К. Толстой
Человека, с которым меня познакомили в доме у Натальи Николаевны, звали Фома Петрович Мешков. Я взглянул на него с любопытством, так как слышал о нем прежде, и с довольно курьезной стороны: говорили, что он пользуется большим весом в кружке русских теософов и спиритов. Но вид его меня разочаровал: это был невысокого роста плешивый господин с сильно поношенным лицом, далеко за пятьдесят. Особенно не понравились мне его глаза, пронзительные и бегающие. Справедливость требует, однако, прибавить, что с первых же слов я убедится, что он был неглуп и получил хорошее образование.
Своеобразная это была семья, центром которой являлась Наталья Николаевна! Они жили вместе с мужем и его холостым братом и с одним, оставшимся одиноким, старым другом. Все они работали, не нуждались, интересовались общественными вопросами, литературой, искусством и имели необычайно широкий круг знакомых. Здесь, кажется, никогда не садились за ужин без гостей, и каждого пришедшего ни о чем не спрашивая, не слушая возражений, вели к столу и угощали до отвала. В одном можно было упрекнуть этих милых людей: они были безгранично терпимы к человеческим слабостям, и потому у них иногда случалось встречать самые фантастические личности.
На этот раз я забежал довольно поздно, для того, чтобы передать приглашения на какое-то собрание, а потому вскоре распрощался с хозяевами. Фома Петрович вышел одновременно со мной, и мы продолжали начавшийся разговор на улице.
Зима была в разгаре, и тротуары покрывал снег. Длинные черные тени падали на него от наших фигур, когда мы проходили около фонаря или освещенного окна. Беседа, не приходится этому удивляться, вращалась вокруг потустороннего и всяких загадочных явлений в человеческой жизни. Помню, мой спутник доказывал мне, что удача или неудача, те подчас удивительные полосы невезения или счастья, каким подвержено наше существование, зависят от того, что мы попадаем под власть того или иного, доброго или злого, стихийного духа, и что, с этой точки зрения, сказки о лихе-одноглазом и о горе-злосчастье, персонифицированных, как живые существа, полны глубокого смысла.
Увлекшись спором, я отклонился от нормального пути, и скоро мы оказались в незнакомом мне глухом переулке.