а потом пришел ее черед плакать.
— Они же вас тогда никогда не выпустят! Вас же даже не судили, ты это понимаешь? Вы будете сидеть здесь вечно! — всхлипывала она.
Потом она еще полчаса уговаривала меня продолжать забастовку. Даже обещала кормить втихаря, на что я не смогла не улыбнуться.
Я поведала ей о своих мыслях и о своих открытиях за последнюю ночь, и она стихла.
Потом она сказала, что я очень хорошая, и заплакала еще сильнее, чем прежде.
— Я не такая хорошая, как ты! — сказала она.
— Это неправда, — ответила я.
— Нет, ты знаешь, что это так.
Все в камере знали, что Нахед доносит охранникам обо всем, что у нас происходит. Я не обвиняю ее, так как знаю — она просто пытается выжить.
Я сказала ей, что Аллах милостив и милосерден, что он все ей простит, потому что она много страдала и потому что она по-настоящему верит в Бога. Нахед только всхлипывала в ответ, но мне показалось, что ей стало легче.
Заснули мы, взявшись за руки.
Сегодня еще один труп.
День девятнадцатый
Утром, до того, как я успела что-то проглотить, в дверь камеры постучали. Какой-то полицейский назвал наши имена и сказал, что вечером нас переводят.
Куда переводят и зачем, не сказал. Я решила продолжать голодовку. Просто на всякий случай. Вдруг и вправду выпустят. Но я начала пить. Это очень приятно — пить. Я даже не замечала раньше, что у воды есть вкус.
Весь день прошел в томительном ожидании.
Вечером ко мне подошла Зиляль и попросила молиться за нее. Я взяла телефон ее родных в Европе в надежде, что когда-нибудь мы встретимся.
— Было бы здорово нам с тобой погулять по Амстердаму! — сказала она.
Эта идея мне очень понравилась.
Другие женщины подходили ко мне, брали за руку и, по-детски заглядывая в глаза, просили пообещать им, что все, что я здесь записываю, я опубликую.
Мои сокамерницы хотели, чтобы я рассказала, как их унижали, как их пытали, как они страдали.
Вечером за нами пришли. Мы собрали наши скромные вещички, попрощались со всеми и вышли в коридор. Нам отдали наши мобильники и повезли на территорию военной академии. Аэропорт под Халебом был окружен, и нас должны были забросить туда на вертолете. Нас сопровождали мукаддим Басим и еще двое полицейских.
В машине нам дали по сэндвичу. Мукаддим Басим обернулся ко мне и сказал:
— Я сдержал свое слово!58 Теперь ты должна есть.
Мне тоже пришлось сдержать слово, и я заставила себя есть. Это был сэндвич с фалафелем. Очень жирный. Я думала, что после такой длительной голодовки с жадностью наброшусь на еду. Но есть тот сэндвич мне было очень трудно. Во рту не было слюны, еда, как наждачка, царапала щеки и упиралась при глотании.
Когда мы доехали до академии, мне стало очень плохо. Я еле успела добежать до туалета, где меня стошнило.
Видимо, мне нельзя никому ничего обещать: каждый раз, когда я исполняю свое обещание, то попадаю в неприятности.
Долго ждали вертолет. Мы с Кристиной были готовы ждать его вечно. Мы могли ходить по траве, наслаждаться ночной прохладой, дышать свежим воздухом. Мы о таком и не мечтали уже. Я посмотрела наверх, и небо словно обрушилось на меня. Я замерла.
Я жила в глухом подвале без окон несколько недель, и мне казалось, что, по сравнению с другими страданиями, этот факт должен был волновать меня меньше всего. На том спортивном поле я почувствовала, что это было не так. Не видеть солнца и неба — тоже пытка. Запретив прогулки, у нас отобрали древнейшее и незыблемое право видеть небо, без которого часть меня умирала. Когда же я подняла глаза к звездам, это было сродни удару током: мой внутренний ребенок очнулся и порывисто задышал. Я легла на траву, и мне казалось, что я ощущаю скорость Земли, с которой она несется по своей орбите.
Через какое-то время подошли наши охранники, и мы с ними познакомились. Их звали Умар и Адхам. Они приходились друг другу родственниками. Умар — следователь в криминальной полиции, Адхам — криминалист. Они сказали, что нас везут в Дамаск. У них мы выяснили, что самолеты в Дамаск летают каждый день, в чем мы, конечно, не сомневались, хотя до этого все полицейские пытались убедить нас в обратном.
Я смогла позвонить подруге в России и матери. Они были рады меня услышать.
Как только я повесила трубку, мне позвонила польский посол из Бейрута. Они поболтали с Кристиной о Евангелии и прочих глупостях.
Потом я с удовольствием наблюдала, как наш мукаддим мнется у кабины вертолета, пытаясь договориться с пилотом. Он вертел в руках какую-то бумажку, и было видно, что он чувствовал себя ужасно жалко и неуверенно. Басим побежал к нам, размахивая руками. Адхам схватил свои чемоданы, но вертолет уже поднялся в воздух.
Мукаддим Басим подошел к нам — запыхавшийся и красный от злости. Он уже не казался таким самоуверенным подлецом, с которым мы познакомились в тюрьме. Я злорадствовала, ведь с нами поступали именно так вот уже больше месяца, обещая, что выпустят нас завтра, и завтра, и снова завтра. Мне не верилось, что так же поступили и с этим Басимом на глазах у его подчиненных.
Кристина опечалилась.
Когда мы спускались в наш подвал, то застали одного из охранников выносящим что-то на плече. Груз был завернут в одеяло и имел очертания человеческого тела. Особенно четко угадывались узкие острые плечи и мышцы мужской спины. Почему-то мне сразу представился молодой парень.
Мне всегда хотелось узнать, как они выносят трупы. Вот, значит, как. Ночью их заворачивают в одеяло, и такой симпатичный паренек выносит мертвое тело на улицу, которое утром, наверное, найдут в сточной канаве.
— Что это? — спросила Кристина у Адхама, который придерживал дверь, чтобы надзиратель смог выполнить свою работу.
— Это? А, так, мусор.
В этот момент из-под одеяла выпала рука — мужская, такая отощалая, что были видны прожилки и волокна мышц. Это была рука человека, который долго не доедал. Я с ненавистью посмотрела на Адхама, и он опустил глаза.
Я не могла спросить у него, был ли суд над этим человеком и в чем его обвиняли, но я точно знала, что ничем на свете нельзя заслужить такой участи.
Это холодное чувство пустоты, когда по коридорам прокатывается фраза: «В камере мертвец!» Эта суета и бряканье засовов, когда выносят