которого вздымались скальные массивы — за ними, как объяснил Сауд, и прячется Петра. Блумберг нырнул под сень одной из хижин. Он захватил с собой пачку печенья и перочинным ножом вскрыл жестянку. Намазал печенье джемом и передал угощенье Сауду. Высоко в небе, то взмывая в безоблачную синь, то ныряя, парил на невидимых волнах одинокий ястреб.
Сауд сидел рядом с Блумбергом на корточках, хрустел печеньем. У него было на редкость красивое, точеное лицо, и если правду говорили, что он продажный мальчик, то, как предположил Блумберг, поклонников у него должно быть немало.
— Что ты натворил? — спросил Блумберг и, не дождавшись ответа, спросил напрямик: — Ты убил Де Гроота? Это был ты?
— Нет, — ответил Сауд, — я не убивал Яакова. — Помедлил с минуту, огляделся вокруг, придирчиво глянул на Блумберга, как будто прикидывая, не подслушивает ли их кто и можно ли доверять собеседнику, а потом сказал: — Я видел, кто это сделал.
— И кто же?
Вместо ответа Сауд сунул руку в карман замызганных школьных брюк. Достал запыленную пуговицу, сдул пушинки, почистил ее, потерев о рубашку, и протянул Блумбергу на ладони. Она была серебряная и блестящая, с обрывками коричневых ниток в петле и с трезубой короной — эмблемой иерусалимской полиции.
— Я вернулся на место его гибели, — сказал Сауд. — И нашел это. Возле калитки в вашем саду.
Но прошло еще четыре часа (от оазиса они ехали верхом, переложив поклажу на ослика), прежде чем они добрались до ущелья, через которое попадают в древний город. Плато, на котором находится Петра, прорезано ущельем со стенками из песчаника. Блумберг и раньше видел цветной песчаник — в Британии он тоже встречается, — но здешний поражал цветовой насыщенностью и разнообразием узоров. Отвесные скалы издали напоминали восточные ковры или ткань с арабесками. Темные оттенки красного, лиловые, желтые тона чередовались, оттеняя друг друга, а местами сливались и переплетались в причудливые фантазии. И он бы наверняка замер в восхищении, потрясенный такой красотой, если бы мысли его не были заняты другим — тайной, которую доверил ему Сауд.
26
Кирш всю ночь разыскивал Харлапа в спящих кварталах Иерусалима. Где можно было проехать — ехал на мотоцикле, а там, где улицы были закрыты для транспорта по случаю шабата, шел пешком. Обратиться за помощью было не к кому. Он не знал теперь, кому можно доверять. У Харлапа могли быть сообщники. Кирш понимал, что зря старается — Харлап наверняка отсиживается где-нибудь в запертой комнате с закрытыми ставнями. Но все равно продолжал поиски, как будто раскрыть это преступление, а вместе с этим разрешить и куда более сложную личную дилемму, можно было лишь в движении. Он всегда так поступал в тяжелые моменты — взять хотя бы его бегство в Палестину: это было бегство от Наоми, которая была бесконечно мила и заслуживала лучшего, но он ее не любил, а еще — бегство от невыносимой скорби, накрывшей семью после смерти брата. Маркус как-то вечером, когда ложились спать, спрятался под кроватью, загородившись простыней. Кирш, которому было тогда года четыре, сидел на кровати и болтал ногами, и Маркус схватил его за щиколотки. Кирш завизжал и накинулся на брата с кулаками. Брат сначала смеялся, потом сказал примирительно: «Не реви. Давай лучше поиграем во что-нибудь». Стеклянные шарики катились по ковру и звонко стукались друг о друга. Два милых еврейских мальчика. Так однажды назвала их тетя Фанни. «Милый еврейский мальчик» — «Сам такой» — поддразнивали они друг друга, тыкая пальцем в бок. Только ли это? Неужели это все, что могли они сказать о своей еврейской жизни? А Палестина? Вот уж о чем Маркус меньше всего думал. Последние его слова: «Дорогой Бобби, мы снова в окопах, и хоть ужасно хочется спать, спешу ответить на твое письмо, пока есть возможность. По счастью, я разжился свечным огарком. Спасибо огромное за книгу и шоколад. Все это я поглотил с равным удовольствием. Через день-другой пошлю тебе свою нормальную фотографию». И это все.
Кирш ехал наугад — если он сейчас и занимался расследованием, то только в закоулках собственной души, — по узким улочкам и дворам Меа Шеарим. Ночь была жаркой, запах сточных канав напомнил ему о луже возле дома Баркера в Вади-аль-Джоз. Здесь же домишки лепились один над другим — этакая польская деревня, чудом переместившаяся на Ближний Восток: красные крыши, узкие двери, протянутые всюду бельевые веревки. В нескольких окнах еще мерцали свечки шабата, хотя в большинстве домов они давно уже догорели. Вообще что общего, удивлялся Кирш, у него с этими евреями и их убогим бытом? Ответ: ничего — и всё. Хотя почему так, он затруднился бы объяснить.
Оставив позади кварталы набожных бедняков, он ехал по Яффской дороге. Здесь только в редакции «Палестинского еженедельника» еще светились окна, дальше опять темнота — вплоть до Нешерской автостанции, где всю ночь снуют такси и — как ни в чем не бывало, несмотря на все попытки Росса запретить их ремесло в Священном городе, — собираются местные проститутки.
Когда он наконец вернулся домой, ночное небо по краям уже светлело, на черно-синем горизонте проступали розовые полоски. Кирш, не раздеваясь, рухнул на узкую кровать. Через несколько часов проснулся, весь в поту, с одной панической мыслью (где же эти чертовы часы?), что пропустил назначенную встречу, ведь они с Джойс договорились встретиться в десять и съездить в Кремисан. Комната была залита слепящим светом, иссиня-белым, как туго накрахмаленная простыня, и жара стояла такая, как будто сейчас середина дня, разгар сиесты. Наконец нашлись часы — завалились под кровать, ремешок порвался. Было только полдесятого. Если поторопиться, он еще успеет. Сорвал с себя мятую униформу, плеснул в лицо водой. Бриться некогда. Натянул старые шорты-хаки, сверху — наименее мятую из двух белых рубашек.
Кирш на полной скорости мчал по пыльным и пустынным в шабат улицам. В Северный Тальпиот прибыл вовремя — светофор в городе был только один (Кирш присутствовал на его торжественном открытии), а повозок и осликов, из-за которых обычно возникали пробки, на улицах в субботу заметно поубавилось. У коттеджа Блумбергов прислонил мотоцикл к дереву и, хотя по такой жаре следовало бы идти не спеша, бегом кинулся к дому. Он уже представлял — на самом деле эта мысль не покидала его с момента пробуждения, — как подхватит Джойс на руки и закружится вместе с ней… Но его ждало разочарование. Джойс приколола к двери записку, накорябав крупными, наспех, буквами: «Роберт,