связанный, с кляпом во рту. Метрах в двадцати двое других легионеров остервенело, с рычанием и воплями тыкали ножами во что-то на земле. Блумберг похолодел: в первую секунду он решил, что это мальчик. Но потом Саламан толкнул его в спину, он упал ничком, а когда, сплевывая песок, пополз вперед, то увидел что «жертва» — старая военная гимнастерка британского образца.
Саламан тем временем сбросил с верблюда большой холщовый мешок Блумберга и вытряхнул из него художественные принадлежности: кисти, тюбики с краской, банки с маслом и скипидаром. За первым мешком вскоре последовал второй. Саламан высыпал на песок большую часть его содержимого: мясные консервы, банки с джемом, молоком и печеньем, а также спиртовку, но ее он счел ценной и забрал. Потом позвал Мустафу, и они вдвоем привязали Рахмана к спине верблюда — на место, освободившееся от мешков. Вскоре Мустафа с довольным видом вынес из блумберговской палатки карманные часы и керосиновую лампу. Но тем и ограничилось. Главной добычей, как понял Блумберг, были сами верблюды.
Кроме разбросанных рисовальных принадлежностей они оставили ему костер, тощую лошадь и флягу с водой. Блумберг, все еще держась за ушибленный бок, смотрел, как верблюды вместе с седоками исчезают в ночи, и был, как ни странно, даже благодарен этим разбойникам. Избавиться разом от всего — разве не об этом он мечтал? Прямо король Лир какой-то. Обошелся с людьми дурно — и получаешь по заслугам. Звезды над головой складывались в причудливые узоры — как будто Господь Бог, точно ювелир с Хаттон-Гарден, высыпал перед ним на черный бархат, похваляясь, все свои драгоценности, и только для него одного. Едва Блумберг настроился на философский лад, откуда ни возьмись появился мальчик. Он дрожал: ночи в пустыне холодные.
— «Бедный Том озяб»[58], — произнес Блумберг задумчиво, обращаясь скорее сам к себе, а не к мальчику, и добавил: — Бедняга, — словно утешая Сауда, которому достался в товарищи по несчастью такой невзрачный король Лир — он сам.
Сауд подошел к костру.
— Я прятался за дюнами, — сказал он. — Накануне вечером я подслушал их разговор. Хотел вас предупредить, но не смог. Пришлось спрятаться.
— Ты ни в чем не виноват, — ответил Блумберг.
Сауд протянул к огню руки, потом отошел от костра и принялся собирать рассыпанные художественные принадлежности Блумберга и складывать их обратно в мешок.
— Я сам, — Блумберг попытался встать, но от резкой боли в боку сел на землю.
— Вот, — Сауд принес флягу с водой и, открутив крышку, протянул Блумбергу.
— У меня есть кое-что получше, — ответил тот.
На этот раз он нашел в себе силы встать и кое-как доковылял до сумки с провизией. Пошарив в ней, с победным видом извлек оттуда серебряную фляжку. Ее подарила ему Джойс в их последний день в Лондоне. Глотнув виски, передал фляжку Сауду, но тот покачал головой. Виски обжигало горло. Блумберг сделал еще глоток, потом еще. Так они сидели в молчании, наверное, минут двадцать, пока костер не стал гаснуть. Мальчик все еще дрожал, но на лбу блестели капли пота. Блумберг подошел к нему, обнял за плечи. Отвел его в палатку, уложил и укутал двумя колючими армейскими одеялами, оставшимися среди прочих вещей, которые Саламан и Мустафа со товарищи побрезговали взять. Потом и сам лег рядом с Саудом. Он лежал на спине, и вновь замаячила перед ним ночь в окопах — как черная гнетущая черная тень, но, по счастью, это длилось недолго. И вот он уже в еврейском театре «Маджестик», на Майл-Энд-роуд. А что там за представление на сцене? «А-мелех Лир» — «Король Лир», естественно, и Блумберг с приятелями утирают слезы рукавами — хохочут до слез. Им казалась нелепой и жалкой эрзац-культура родителей. В Вест-Энде был гений, а в Ист-Энде — идишский король Лир, ни на что не похожий. А происходящее сейчас с Блумбергом — это что? Драма или мелодрама? Настоящее или суррогат? Все, что он рисовал для Росса, — не более чем мазня.
Сауд шевельнулся во сне, и Блумберг проснулся. Потрогал осторожно лоб мальчика. Кажется, жар прошел. Утром, когда кто-нибудь придет им на выручку, надо будет отпустить его. Пусть отправляется куда хочет.
Рассвет был ярким и внезапным — как будто в небесах подняли ставню, а в Лондоне утренний свет обычно вялый и бледный, как пьяница, возвращающийся с ночной пирушки.
Блумберг проснулся от боли. На боку красовался огромный лиловый синяк. Он потрогал его и поморщился. Во рту пересохло, язык как наждак, словно он песка наелся, что отчасти было правдой. Блумберг провел рукой по лицу — на щеках была двухдневная щетина, — потом встал и откинул полог палатки.
Оказалось, Сауд уже успел собрать вещи, навьючил лошадь. И сидел, поджидая его, на песке, скрестив ноги по-турецки. Блумберг подошел к нему, взял протянутую ему бутылку с водой. Сделал долгий глоток.
— Тебе получше? — спросил Блумберг.
Сауд кивнул.
— Температуры нет? — Блумберг уловил в собственном голосе материнские нотки.
— Я здоров.
С первыми лучами солнца стало заметно теплее. Блумберг огляделся по сторонам. Он имел весьма отдаленное представление о том, где они находятся, и сразу же понял, что ночная мысль отпустить Сауда была по меньшей мере глупой. Впрочем, Сауд явно хотел продолжать совместное путешествие.
Так что не стоило зря терять время. Блумберг с Саудом разобрали и сложили палатку — и уже через полчаса отправились дальше на юг. Они шли пешком, а лошадка, понурившись, все же послушно везла на спине тяжелые вьюки.
Как только они отправились в путь, говорить практически стало не о чем. Сауд просил Блумберга не беспокоиться, потому что он знает, сколько осталось до Петры — к вечеру они уже будут на месте. Вместе, хотя Блумберга это ничуть не заботило, они представляли собой странную пару: Сауд, в грязном и мятом школьном костюмчике — рубаха навыпуск, выданный Россом галстук в красно-черную полоску вместо пояса, и Блумберг, обмотавший голову вместо куфии рваной рубашкой, а сверху нахлобучивший еще и мексиканскую шляпу, милостиво оставленную ему разбойниками. Но шляпа эта была не просто приятным дополнением, но и поистине подарком судьбы, потому что под черной широкой лентой Блумберг прятал банкноты, которые Росс выдал ему на дорожные расходы.
После трех часов пути они добрались до оазиса, напоминавшего скорее призрачную деревню: несколько заброшенных хижин да озерцо, возле которого бродил ослик, впрочем, его Сауд быстро захомутал. И все равно зрелище было завораживающее. Они, должно быть, поднялись выше уровня моря, потому что теперь Блумберг уже видел впереди огромный кратер, из