даже в недобросовестности, пристрастии и произвольности действий[228].
Литераторы из редакций «Отечественных записок», «Времени», «Русского слова», «Северной пчелы» и других изданий точно так же подчеркивали напряженное противостояние литературы и цензуры: «…лучшие умы, утомленные и раздраженные унизительной борьбой с цензурою за каждую фразу, охлаждаются к науке и литературе и смотрят на власть, как на врага»[229].
В большинстве своем литераторы полагали, что цензура и печать в идеале должны находиться в равноправных отношениях, гарантирующих справедливость. Наилучшим средством установить такие отношения, по их мнению, был состязательный судебный процесс с участием представителей обеих сторон или/и независимых присяжных. Коллективное мнение литераторов на этот счет было таково, что «<т>еперешний цензор есть в то же время обвинитель и исполнитель приговора», тогда как требование сводилось к необходимости «правильного суда и обвинителей, отдельных от суда»[230]. Проблема состояла в том, что в России того времени вообще не существовало таких форм правосудия: реформа цензуры была невозможна до реформы суда, которая состоялась в 1864 году.
Среди сотрудников Гончарова в Совете министра внутренних дел по делам книгопечатания и в пришедшем ему на смену Главном управлении по делам печати литераторы встречались, однако ключевых должностей они не занимали, а главное, едва ли получали свои посты благодаря писательским заслугам. А. В. Никитенко, например, был авторитетным литературным критиком и ученым, однако место в Совете он получил в результате продолжительной чиновной карьеры. Ф. М. Толстой, литератор-любитель, долгое время служил по военному ведомству и перешел в Министерство внутренних дел уже в очень высоком чине, который и позволил ему стать членом Совета. Литераторов среди сослуживцев Гончарова меньше не стало, однако собственно литературная деятельность перестала играть значимую роль при назначении на цензорские посты.
Единственное, в чем Валуев совпадал с литературным сообществом, — это нежелание видеть в цензоре исключительно бюрократа. Писатели хотели, чтобы цензоры были судьями, — Валуев хотел, чтобы они были следователями, раскрывающими преступления литераторов. Как показали историки, при Валуеве цензоры, особенно такие высокопоставленные, как Гончаров, должны были активно бороться против неугодных министру явлений в области литературы, а не просто выполнять бюрократические предписания и следовать правилам[231]. Показательно, что Валуев требовал от цензоров обращать внимание не на конкретные формулировки, а на «общее направление» рассматриваемых материалов и изданий[232]. Это ясно заметно и в деятельности Гончарова, которая стала намного менее формализована. В своих отзывах этого периода он, например, прямо ссылался на требования от произведения «художественной критики» (Гончаров, т. 10, с. 86; мнение по поводу повести Л. И. Мечникова «Смелый шаг»)[233]. В одном из своих «мнений» Гончаров анализировал творческие контакты Островского с А. К. Толстым: «Увлеченный достоинствами и успехом драмы графа Толстого, г-н Островский как талант первого разряда не впал в рабское подражание, а вступил в законное состязание с автором „Смерти Иоанна Грозного“» (Гончаров, т. 10, с. 281; мнение по поводу драмы «Василиса Мелентьева»). В другом документе Гончаров рассуждал о том, насколько оправдано ходом действия пьесы «изображение образа жизни падших женщин» (Гончаров, т. 10, с. 257; мнение по поводу пьесы О. Фейе «Rédemption»). Писатель применял свои познания и навыки в области оценки литературных произведений к борьбе с той самой литературой. Если в деятельности цензора-«просветителя» такой подход к литературе был в целом вполне нормален и ожидаем, то в деятельности цензора-«полицейского» он может показаться изменой литературному делу. Критическим прочтением можно было злоупотреблять, пользуясь многозначностью произведения и находя совершенно неприемлемый смысл даже там, где автор его не предполагал. Именно по этой причине даже цензурный устав 1828 года запрещал чрезмерно вольно интерпретировать литературные произведения.
Итак, после периода, когда власти пытались использовать цензуру как инструмент для установления диалога с литературой, наступило время, когда цензор был обязан выступать в качестве участника борьбы правительства против литературы. Эта борьба, однако, требовала от него определенных литературных способностей: цензору приходилось не только ориентироваться в литературе, но и искусно читать между строк, а также выносить о литературных произведениях эстетические суждения. Сама по себе позиция цензора в России середины 1860‐х годов оказывалась, таким образом, парадоксальной, поскольку требовала одновременно участия в литературе и конфликта с нею. В еще более сложном положении оказались, однако, цензоры-писатели, такие как Гончаров. Проблема заключалась не только в том, что литературные знакомства и пристрастия могли помешать цензорской деятельности: служба в цензуре неожиданно начинала мешать литературным занятиям. Дело здесь не только в опасности цензорской службы для литературной репутации: Гончаров оказался в ситуации внутренне противоречивой, когда разные стороны его деятельности вступали в конфликтные отношения друг с другом.
В этой главе мы рассмотрим, насколько Гончаров мог в новых условиях согласовать свои позиции как литератора и цензора. Первый раздел будет посвящен не вполне успешным попыткам писателя найти компромисс между «политическими» и «литературными» задачами на примере двух пьес, посвященных Январскому восстанию в Польше и судьбам Северо-Западного края. Второй раздел продемонстрирует, как эта «компромиссная» стратегия оказалась неэффективной, на материале отношений Гончарова-цензора и радикальных журналистов.
1. «…не с обыкновенной цензурной точки зрения…»: Гончаров и империалистические проекты обрусения Северо-Западного края
Наиболее очевидной точкой пересечения между столичным обществом и государственными чиновниками в первой половине 1860‐х годов было отношение к Январскому восстанию в Польше. Широко известно, что жестокое подавление восстания вызвало бурный энтузиазм среди образованных жителей Санкт-Петербурга, Москвы и многих других российских городов и принесло огромную популярность его главному идеологу — М. Н. Каткову[234]. Вместе с тем восстание оказало огромное воздействие на представления и высокопоставленных чиновников, и рядовых образованных обитателей империи о ее составе. Спектр позиций далеко не сводился к поддержке или осуждению восстания: неуверенность вызывали самые разные вопросы, в том числе о том, где проходят границы польских земель, как можно определить жителей соседних регионов в этническом, конфессиональном, языковом и национальном отношениях, каким образом возможно управлять этими территориями[235]. В этой главе мы рассмотрим две пьесы, действие которых происходит в так называемом Северо-Западном крае (территория современных Литвы, Беларуси и отчасти Польши). Анализируя тексты этих пьес, отзывы о них Гончарова и дальнейшую их судьбу, мы покажем, как цензор пытался, лавируя между сложными дилеммами конфессиональной и этнической политики, поддержать те произведения, которые казались ему эстетически приемлемыми и политически полезными, и почему в конечном счете его попытки оказались обречены на неуспех. Мы продемонстрируем, что империалистическая политика в годы восстания вовсе не объединила общество и государство и создала новый комплекс подрывавших их противоречий.
Первым примером послужит драма известного поэта и сотрудника Комитета