Читать интересную книгу Юноша - Борис Левин

— Мой Сережа под вашим влиянием, но я его вырву из вашего большевистского дома! Вам хочется женишка побогаче! Этого не будет! — кричала она, и ее палец мелькал перед носом растерявшейся и бледной Нины. — Раньше вы путались с этим бандитом Дятловым. Я все знаю! Вы нас хотели ограбить! Я найду управу! Развратная девчонка!

— Вон! — крикнула Нина и затопала ногами. Немедленно вон!

Мадам Гамбург испугалась, задом пошла к выходу.

— Вон! — наступала на нее в бешенстве Нина.

Она сообщила об этом Сергею, заметила, что сейчас жалеет: погорячилась тогда. Сережа сказал:

— В таких случаях никогда не следует волноваться. Надо было спокойно, вежливо показать на дверь. Это гораздо обидней и сильней действует на противника.

Через несколько дней мадам Гамбург, встретив на улице Нину, подошла и спросила:

— Я умоляю вас, скажите, где Сережа? Я же мать.

Нина рассказала ей и очень вежливо объяснила, где помещается гарнизонная гауптвахта. Назавтра мадам Гамбург пришла к Сереже. Она принесла ему баночку с медом, какао «Золотой ярлык», бисквиты, плитку шоколада и сухой еврейской копченой колбасы. Она знала, что Сережа обожает еврейскую колбасу. Но он ото всего этого отказался и попросил ее не беспокоиться, так как у него есть друзья и они о нем в достаточной мере заботятся. Матери это было непонятно. Она медленно уходила от Сережи, унося обратно корзинку с чудесной едой.

Солдат-пехотинец, который сидел вместе с Сережей на гауптвахте, встревожился:

— Ты, Гамбург, идиот! Кто же это от колбасы отказывается.

Сережа согласился с ним и вернул мать.

— Что, Сереженька? — спросила она умоляюще.

Он не мог сразу заговорить о колбасе и нежно осведомился о ее здоровье:

— Как ты себя чувствуешь, мама?

Она охотно рассказывала, что сейчас чувствует себя ничего, а все лето, как она выразилась, «не вылезала из женских болезней».

В это время солдат-пехотинец обратил внимание, что, наверно, ей тяжело держать корзинку.

— Конечно, — сказала она, — все руки оттянула.

Пехотинец поспешно выслал часового, и тот освободил ее руки.

— Только вы мне корзиночку обратно, — попросила она.

— Это мы сейчас…

Сергея и солдата-пехотинца, попавшего на гарнизонную гаупвахту за то, что отказался ехать с маршевой ротой на фронт, отправили в тюрьму. Они шли по мостовой, охраняемые вооруженными солдатами. Сережа, надвинув на затылок папаху, чтоб его было лучше видно, бодро шагал и дымил папироской. Любопытные останавливались. Сереже очень хотелось встретить кого-нибудь из знакомых, но как назло никто не попадался.

В тюрьме им жилось гораздо лучше и веселей, чем на гауптвахте. Ребята все фронтовики, и все называли себя большевиками. В их камере было девятнадцать человек.

Сергей подружился с поручиком Зиминым. Это был обаятельнейший человек. Все в нем было симпатично: и то, что он слегка картавил, и зашитая наискось верхняя губа, и темно-серые небольшие глаза с искоркой, и вьющаяся борода табачного цвета. Все вещи Зимина носили отпечаток его обаяния: серая барашковая шапка, георгиевская ленточка на гимнастерке, закопченная трубка карельской березы. И даже деревянную ложку Зимина всегда можно было отличить от остальных восемнадцати таких же деревянных ложек. Она была особенная — зиминская ложка… К его вещам и к нему самому очень подходила фамилия Зимин. Он сидел в тюрьме четвертый месяц. За это время его ни разу не допрашивали. Зимин писал заявления, протестовал, объявлял голодовку, просил отправить его на фронт, но с ним никто не желал разговаривать.

— Я им гово’ю: у меня девять ’анений. Ге’ой! Гео’гий! А они, суки, — ноль внимания.

Зимин имел девять ранений. Его тело — карта боев на австрийском и германском фронтах. Губа — бой под Кошевицами, рана на ноге — Гнилая Липа, шея — Сморгонь, плечо — Стоход… У Зимина под кожей, немного выше левого соска, жила пулька…

После июльских боев (он тогда был ранен в плечо) Зимин сейчас же, как выписался из госпиталя, обратно вернулся в свою часть, но за распространение газеты «Окопная правда» его арестовали и отправили в тыл, в тюрьму. Зимин не читал ни «Коммунистического Манифеста», ни программы большевиков. В этом он честно признавался и говорил, что и так ему абсолютно все понятно. Сережа любил выражаться политическими терминами. Зимин же все противоречия капиталистического общества объяснял примерами из своих собственных наблюдений.

Когда заходил разговор о земле, Зимин рассказывал:

— В той местности, где я родился, жил помещик Гусаков. Сорок тысяч десятин. На всю окружность — весь покос гусаковский…

Его слушали внимательно и с интересом. Все то, что он рассказывал, было ощутимо правдоподобно. Слушателям становилось ясно так же, как и Зимину, что помещик несправедливо владеет землей и необходимо землю отнять у помещика…

— Учился со мной в реальном Витька Младенцев. У отца его бумагопрядильная фабрика. Небольшая фабричка… Около трехсот рабочих. И вот триста человек на них работало. А Витька с папашкой в клубе в карты играли и вместе по бабам бегали: у него отец был современный, либерал.

Всем становилось ясно, что старик Младенцев и его сын — совершеннейшие паразиты и необходимо немедленно отобрать у них фабрику…

Ну, а про войну и про офицерство лучше его никто не рассказывал.

— Был у нас полковник Жуков, Мирон Владимирович. Сука страшная. Но все-таки лучше других офицеров…

Зимин удивлялся, что еще надо кого-то агитировать за прекращение войны.

— Да это же так ясно!..

Он был убежден, что люди должны жить счастливо на земле, хотя он и плохо знал, как это произойдет…

— Жизнь человеческая короткая. Так дайте хоть пожить по-настоящему!.. У нас, в России, наверно, найдется миллионов пятьдесят, а то и больше, что ни разу сахар не кусали. И не знают, какой у него вкус!.. Ну, а про апельсины и говорить нечего… Вот тут девятнадцать человек — кто из вас ел апельсины? — спрашивал неожиданно Зимин. Выяснилось, что из девятнадцати человек ели апельсины только он да Гамбург.

Зимин умел рисовать смешные карикатуры и играть песни на ложках…

За время пребывания на гауптвахте и в тюрьме у Сережи выросла темно-коричневая бородка. Он побледнел, и котиковые глаза потускнели. До черта надоела затхлая камера, очень хотелось на волю. Каждый день все девятнадцать заключенных думали, что их вот-вот освободят. Они знали, что большевистская фракция неоднократно делала запрос в совете об их немедленном освобождении из тюрьмы, но все это было безрезультатно. И вдруг темным вечером открыли камеру и всех девятнадцать освободили. Грузовик их отвез прямо в Совет. Там происходило бурное многолюдное заседание. Когда в зал под предводительством Зимина вошли только что освобожденные из тюрьмы девятнадцать военных большевиков, раздались аплодисменты и пение «Интернационала». Но это было очень коротко, и вновь продолжалось бурное заседание.

Сережа нашел здесь Сергея Митрофановича. Сергей Митрофанович сидел на подоконнике и, совершенно охрипший, не мог говорить.

Выступал какой-то меньшевик, с клекотом в горле говорил:

— Мы вас предупреждаем, что если вы возьмете власть в свои руки, то это преступление не только перед русским рабочим классом, но и перед всем мировым пролетариатом. Это безумие! Мы вас предупреждаем от имени широкой демократии. Запомните!

— Хорошо, запомним! — кричали ему из зала.

Другой меньшевик, чернобородый, одноглазый и очень широкоплечий, с выговором на «о» говорил гораздо спокойней и закончил угрожающе:

— Если вы решитесь на восстание, то Викжель не даст вагонов, и гарнизон останется без хлеба. Солдаты, которые сегодня с вами, завтра же будут против вас.

К нему подскочил рабочий из вагоноремонтных мастерских Липанов, схватил чернобородого за шиворот и закричал:

— Вы слышали, товарищи солдаты, что сказала эта гадючка?

— Слышали, — ответили возмущенные голоса.

— Вы поняли, куда он гнет?

— Поняли. Долой его!

Невообразимый шум. Стучали стульями. Солдаты стучали прикладами винтовок. Меньшевики вопили: «Насилие! Позор!»

Разъяренный чернобородый отстранил рабочего из вагоноремонтных мастерских и, потрясая кулаками, закричал:

— Товарищи! Я одиннадцать лет сидел в царских тюрьмах. Эти руки были закованы. Мне жандармы выбили глаз, — крикнул он и стукнул кулаком по столу. Стало тихо. — А сейчас вы меня гоните, — произнес он тише. — Меня, который всю свою молодость, всю свою жизнь отдал рабочему классу. Габриэльсон! — обратился он к сидящему за столом секретарю комитета большевиков и потребовал: — Подтверди, ты вместе со мной сидел в Орловском централе.

— Правильно! — подскочил маленький быстроглазый Габриэльсон. — Я вместе с тобой сидел в Орловском централе и вместе с тобой был в ссылке в Акмолинске. Мы вместе с тобой боролись против царизма… А сейчас что ты предлагаешь? Товарищи рабочие и солдаты…