Вопрос был поставлен ребром. Леру крестили в несознательном возрасте, дали ей при крещении чудовищное имя Евфросинья – хотя сейчас пошла такая мода на старинные, полузабытые русские имена, что это, пожалуй, можно достать и примерить. Окрестили, но православия не привили. Мама относилась к вере как к модной и красивой безделушке, которая, как и все безделушки, должна украшать, а не осложнять, не утяжелять жизнь. На Пасху пекли куличи, носили в храм святить. Медовый Спас, Яблочный Спас – вера должна быть радостной, верно? Ездили в Оптину пустынь как на экскурсию. Никаких долгов за своей совестью Валерия не признавала и свое имя в крещении забыла как страшный сон.
– Нет, не ходила. И ты прекрасно знаешь, как я к этому отношусь…
– Раньше-то ходила!
– Просто соблюдала традиции. Сейчас не хочу. Почему я должна советоваться с посторонним человеком о своих личных делах только потому, что он окончил, скажем, не экономический институт, а семинарию?
– Лера!
– Что – Лера? Советоваться с экономистом мне кажется более резонным! И нет у меня никакого духовника, мне помощник нужен, а не наставник!
– Моей помощи тебе мало?
– Не то, Марин. Мне дело нужно расширять. А скажи, с чего ты так озаботилась спасением моей души? Ты всегда говорила, что это личное дело каждого, что человек только сам может прийти к Богу, все свою бабушку в пример ставила.
– В таком тоне я не буду продолжать разговор, – заявила Марина и ушла.
Лера не пошла за ней. И без того хлопот по горло.
Валерия уже представляла маленький уютный салон где-нибудь в тихом московском переулке, ночами придумывала для него интерьер – черное и белое, ничего лишнего, тихая музыка, струящаяся словно из далекого источника, и она сама, в продуманно-простом платье, непременно длинном, с воротничком под горло. Строгая прическа, загадочное лицо. Слухи ползут, распространяются – но ни в газетах, ни на телевидении о новой провидице пока нет ни слова. Где ученые, что стремятся исследовать этот феномен, где журналисты, умеющие говорить вдумчиво-проникновенные слова? Все эти блага придется оплачивать звонкой монетой, сейчас ничего просто так не делается.
Ох ты, как все это банально – и простое платье, и строгое лицо, и черно-белый дизайн салона! Но Валерия не видела этого, не могла видеть, не могла пожалеть о своем волшебном даре, который словно бы выводила на панель этими ухищрениями. А слова Марины только раздражали ее, она сама казалась уже скучной, пыльной, протухшей в книжной пыли старой девой. Годами одевается одинаково, носит прямые черные юбки и белые блузки, обувь без каблука, не пользуется косметикой и не подкрашивает даже свои черные, прямые, жесткие волосы, в которых неожиданно стала пробиваться седина. И эти ужасные очки в старомодной оправе! А ведь могла бы быть так хороша со своим породистым профилем, изысканно-гибкой фигурой, плавными движениями!
Лера подарила Марине бледно-сиреневое трикотажное платье из дорогущего бутика – Марина повесила его в шкаф. Бордовые замшевые туфли на толстом испанском каблуке с разрешения Леры отнесла обратно и обменяла на точно такие же, замшевые, но черные и без каблука. От абонемента в салон красоты вежливо, но твердо отказалась. Даже духами (громадный флакон шанелевского «Шанса»!) не пользовалась. В общем, как бы была совсем и не рада свалившемуся на них благоденствию.
– Раньше было лучше, – поведала она Лере с интонациями стариков, что вспоминают, как «в наше время»… – Спокойнее как-то. А сейчас мы будто на пороховой бочке сидим. Люди эти, их беды, их потери – они меня словно душат по ночам, я заснуть не могу…
– Да при чем здесь ты-то?
– Конечно, ни при чем, – согласилась Марина, странно на Леру покосившись.
– Они же ко мне ходят, меня и должны душить. Только я сплю спокойно.
Лера покривила душой для успокоения старшей подруги. Спала она плохо. Удушье не удушье, а слишком богаты впечатлениями были ее дни, слишком много людей проходило через квартиру, оставляя следы своих аур – тревожные, глубокие следы. Впрочем, в ауру Валерия не верила. У нее другая была докука. Глаза. Большие и маленькие, обрамленные паутинками морщин и жесткими щетками накрашенных ресниц, веселые, грустные, опухшие от слез, сверкающие от избытка жизни, задумчивые серые, легкомысленные зеленые, покорные голубые, надменные карие… Эти глаза снились ей по ночам, сливались в один опустошающе бездонный глаз, и переливающаяся всеми цветами радужка разверзалась посредине черной дырой зрачка, и дыра эта грозила Леру засосать, закрутить черным водоворотом в неведомое. Кошка, всегда спавшая с хозяйкой, беспокоилась, ложилась ей на грудь, а как-то залезла даже на голову. Валерия проснулась словно в меховой шапке – животом Степанида легла ей на макушку, задние и передние лапы свесила вдоль лица, урчала изо всех сил, но и это не могло развеять тревогу.
«Я привыкну, – говорила Лера и по утрам старательно не глядела в зеркало. Уже привычно, вроде бы как следуя негласному договору со своим даром, она не смотрела в собственные глаза, не желала нарушить блаженство первоначальной грезы. – Я привыкну, как привыкают к своей работе, наверное, врачи. Им невозможно думать о страданиях каждого пациента, захлебываться его болью и сомневаться его сомнениями. Тогда они просто не смогут лечить. Я преодолею эту слабость, я стану профессионалом. А профессионалу не стыдно получать деньги за свою работу».
Но было и еще что-то, не дававшее ей спать. Двадцатилетнее сердце, горько обманутое один раз, теперь требовало своего, больно стучало ночами – любить, любить! И тот человек из видения приходил в ее сны все чаще и чаще. Он звал и искал ее. Его звали Мрак, но облик его был полон света. В этих снах он всегда был один в огромном полутемном помещении, а из углов наползали уродливые тени. Он звал ее, а она мучительно не могла откликнуться, не могла прикоснуться к нему… Его облик она знала уже наизусть – высокие скулы, драгоценные золотистые глаза, горько изломанный рот…
– Ты мне позвонишь? У тебя есть номер моего телефона. Возьми и позвони. Просто так, потому что я тебе понравилась… – шептала она, просыпаясь.
Она давно собиралась уволиться с работы. Все человечество для нее разделилось на людей, что знали ее «до», и на тех, кто знает и еще узнает «после». Общение с первой категорией стало невыносимым. По коридорам офиса ползли шепотки, она слышала разговоры за спиной. Раньше Лера дружила с Аленой Касаткиной – журналисткой и ведущей новостей. Она была профессионалом, на особом счету у руководства, на вес евро ценились ласковые интонации ее звучного голоса. Сама же Алена была дурна собой – не толстая, но рыхлая и бледная, как шляпка бледной поганки. Нарушенный обмен веществ давал знать о себе неизводимым, плесельным запахом пота и багровыми пятнами прыщей, раскиданных по ее лицу и плечам. Валерию поражало неистощимое жизнелюбие, оптимизм и добродушие приятельницы, она не раз говорила про себя, что, будь она похожа на Касаткину, ни за что не смогла бы так улыбаться, шутить и болтать, как она, а надела бы паранджу и сидела всю жизнь дома. В ванной. Не зажигая света.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});