уехал на юг, в санаторий.
Месяца через два звонит Циргиладзе:
– Кацо! Завтра приезжает Сергей Фёдорович. Встреча на Курском вокзале. Приходи обязательно!
Приехал на Курский. На перроне – почти вся съёмочная группа. Я скромненько стою в стороне, понимая своё сложное положение. Подходит Сергей Фёдорович:
– У тебя сигаретка есть?
– Вам же нельзя курить.
А ещё в самом начале работы он мне предлагал перейти на «ты». Я отказался: разница у нас в 11 лет, да и не умею я тыкать. Ясно, что сигарета ему не нужна, он же себе не враг. Просто с его стороны это был акт примирения, поступок мудрого, доброго человека. Так я расценил отношение Сергея Фёдоровича ко мне тогда, так с бесконечной сердечной благодарностью к нему вспоминаю эту историю и сейчас.
Завершающим этапом нашего труда стал объект «Пожар Москвы». Местом съемок была выбрана деревня Теряево недалеко от подмосковного города Волоколамска. Пока Сергей Фёдорович с первыми двумя сериями ездил в США и в Японию, шло строительство декораций на натуре. Между двумя живописными прудами была воссоздана старая московская площадка с особнячками и Сухаревой башней в центре. Здесь и должна была развернуться массовая сцена исхода русских из Москвы. Здесь же появляется французская конница.
В сцене пожара Москвы есть фрагмент, когда пленных, и среди них Пьера, запрягают в телегу. Для того чтобы дорога, по которой они тащат эту телегу, казалась бесконечной и пылающей, мы придумали такую штуку: выложили по кругу операторские рельсы, ездили по ним на тележке с камерой, а сверху по столбу с желобами пиротехники сбрасывали горящие факелы. Например, камера следит за телегой, в которую впряжён Пьер, в этот момент между Пьером и камерой возникает пылающий факел, и создаётся впечатление, что всё вокруг, вся земля горит. Но мы не учли, что по мере нашего кругового движения сами оказались в кольце огня. Факелы горели на расстоянии вытянутой руки. Чувствую, температура вокруг такая, что камера и плёнка могут расплавиться.
– Ребята, – кричу, – снимай камеру, а то без техники останемся!
А камера к штативу прибита гвоздями, чтоб не трясло. Сначала работали в асбестовых костюмах, но в них очень несподручно. Сбросили костюмы, на Диме Коржихине загорелась одежда, бросились скорей тушить…
Я припомнил картинку из военного детства: перед входом немцев мой родной Харьков был окутан горящей бумагой, все учреждения жгли документы. Предложил Сергею Фёдоровичу нарезать чёрной бумаги, и реквизиторы под ветродуями эти листочки разбрасывали, создавалось впечатление чёрного снега. На последнем дубле декорацию Москвы сожгли полностью. Пока не погасло, въезжали с Димой на операторской тележке в горящую фанеру и доснимали какие-то элементы для монтажа.
Самой удачной по своей работе я считаю третью серию – «1812 год». Конечно, первый бал Наташи тоже в операторском отношении выполнен хорошо.
Премьера фильма была в кинотеатре «Россия», банкет – в ресторане ВТО. И всё. Не знаю, имел ли Бондарчук ко мне какие-нибудь профессиональные претензии, если имел, то в лицо не высказывал.
Лет через пять после его смерти смотрим мы с Ириной Константиновной третью серию, слышу:
– Это снимали боги.
Значит, по-видимому, они меж собой оценивали мою работу, понимали, как это снято.
…В конце 2002 года я побывал на Международном кинофестивале в Токио – в цикле ретроспективных показов представлял нашу картину. В Японии вообще культ Толстого и русской экранизации романа «Война и мир». Устроители показывали фильм в главном фестивальном зале, билеты там платные, довольно дорогие. Зал на две с половиной тысячи мест был заполнен. Я сказал краткое вступительное слово, и пошла картина, все четыре серии сразу. Что такое сразу? Это сорок восемь частей фильма, более семи часов просмотра, правда, после первых двух серий устроили небольшой перерыв. Началось действо в полдень, завершилось после восьми вечера, но ни один человек из зала не ушёл! В газетах писали, что этот день стал поистине великим Русским днем фестиваля.
Вне работы мы с Сергеем Фёдоровичем общались мало. Иногда едем в одной машине на съёмку за 300 километров, можем выпить на двоих бутылку водки и за шесть часов езды не сказать ни слова. Конечно, сказывались усталость, волнения, но, кроме того, он вообще был человек сдержанный и не только со мной. Бывало, промолвит нараспев: «Да-а-а…» А что это могло означать, неясно, но порой совсем не согласие.
Неприхотлив он был на удивление, и в начале нашей работы выглядел совсем не «по-светски». Поехали мы с ним на выбор натуры. Гостиница в Дорогобуже – не пятизвездочный отель, одна общая комната. А я, зная, что спать придётся неизвестно где и неизвестно как, всегда вожу с собой пижаму, чтобы лечь в своём. Я переодеваюсь, Сергей Фёдорович ошарашенным взглядом меряет меня с головы до ног и, не снимая пиджака, ложится на кровать, тоже в своём. Он даже потом в книжке своей написал, что Петрицкий слишком много внимания уделяет одежде…
Но прошло время, и Бондарчук стал появляться в костюмах от дорогих итальянских портных. Он преображался внешне и постоянно рос духовно. Всю картину он учился, изучал материал. Эти сборники – «Живописная Россия», «Москва в её прошлом и настоящем», все исторические издания, которые можно было найти, он читал и перечитывал. Из «Войны и мира» он вышел другим человеком, постарел немного, но в нём появился лоск – настоящий русский интеллигент, словно сошедший с фотографий конца XIX века. Это на нашей картине он стал таким благородно прекрасным.
О его личной жизни я знаю немного. С его первой дочерью Наташей я познакомился, когда она уже стала известной актрисой и режиссёром, мы даже поработали немного вместе. Но наверняка знаю: он очень любил Ирину Константиновну Скобцеву, хотя на площадке каких-то особенных отношений между ними я не замечал, он репетировал с ней или играл в паре точно так же, как с другими актёрами – чутко и требовательно.
В период наших добрых отношений мы с женой бывали в их доме. Собирались их с Ириной друзья: Лёня Гайдай с Ниной Гребешковой, Гия Данелия с Любой Соколовой. Он устраивал опыты: насколько его воля действует на человека. Кто-то один выходил из комнаты, он объявлял остальным какую-нибудь тему, и вошедшему, поглядев на него, надо было рассказать, что он задумал. И часто до многих из нас доходили его мысли. Не утверждаю, что это был гипноз, но силой внушения он обладал.
Я любил его, и всегда буду любить. Я знаю людей, ненавидящих его. Слишком уж ему завидовали. Завидовали всему: ранней блестящей карьере, тому, что не беден,