Когда дядя Мелькиор работал над своими научными статьями, ему очень мешали наши игры, и в какой-то момент его осенила мысль сажать нас рисовать за столом в своем кабинете. Он велел нам делать рисунки ботанических образцов, привезенных ему коллегами-коллекционерами, которые плавали в экспедиции по всему миру. Наш дядя обнаружил, что это занятие заставляет нас сидеть тихо в течение продолжительного времени, и был этому необыкновенно рад, поскольку ему нравилось думать, будто он способен решить любую проблему, даже если она связана с такими юными созданиями, как мы.
Его обычной практикой было дать нам по образцу для рисования. В тот день, выбрав первый экземпляр, дядя, кажется, забавлялся, наблюдая, как мы затачиваем карандаши и немедленно приступаем к соревнованию. Комната с теплой печкой должна была погрузиться в тишину на час, чтобы Мелькиор мог хорошенько подумать и записать свои мысли. Но когда мы сползли со своих мест и стремительно помчались к нему с нашими рисунками, произошло нечто такое, о чем я помнила еще долго. Дядя быстро посмотрел на рисунок в моей руке, неопределенно хмыкнув, а затем взял листок Свена и закивал, явно довольный. Я до сих пор вижу его большую руку с кольцом на среднем пальце, указывающую на достоинства лучшего рисунка, и слышу, как он говорит моему брату, что у него «настоящее видение — определенно есть талант». Все время, пока он рассуждал в том же духе, мы кривлялись и корчили друг другу рожи, а когда уже больше не могли терпеть, то одновременно загалдели, один в одно дядино ухо, вторая — в другое, что мы подшутили над ним, поменявшись рисунками, и на самом деле он говорит сейчас о моем рисунке.
Дядя Мелькиор выглядел явно разгневанным тем, что его обманули. Ему нравилось, чтобы все было как положено.
— Обманывать недопустимо, — упрекнул он и строго на нас смотрел, пока мы не унялись.
Затем дядя еще раз взглянул на оба рисунка, теперь уже более внимательно.
— В конце концов, это неудивительно, — произнес он спустя какое-то время. — Способность к подражанию и видению мельчайших деталей — признаки женского дара. Недостаточная аккуратность должна была насторожить меня. Ладно, дети, прекрасно, вы меня обманули. Привычка, должен сказать, которая не доведет вас до добра, если будете продолжать в том же духе. А сейчас ступайте к фру Моерх. У нее для вас кое-что есть.
Я указала Свену на двух маленьких братьев, шагающих по улице, напомнила, как дядя разрешил нам обоим учиться, когда мы умоляли его об уроках рисования, и спросила, не знает ли он, часом, что стало с тем объемистым альбомом, над которым я склонила голову в тот день, фиксируя каждую деталь Epidendrum oerstedii[33] в яростном и нешуточном соревновании с братом. Но Свен засмеялся и рассказал, как однажды поздно ночью он бросил эту тетрадь с детскими упражнениями в камин. Это произошло во время ссоры с Мелькиором из-за карманных денег, которая, как мне теперь ясно, уже тогда могла бы внушить дяде совершенно обоснованные опасения относительно того, не повлияет ли дурно на Свена вступление в права наследника. Безусловно, всем нам жилось бы сейчас намного легче, если бы мой брат, в течение года или двух после дядиной смерти, был несколько менее великодушным, компанейским и гостеприимным по отношению к большому кругу своих неимущих друзей-художников.
— Ну что ж, я снова отдаю себя в руки природы.
Свен обхватил меня за талию своими ручищами и с необычайной напряженностью смотрел мне в лицо сверху вниз, будто хотел что-то на нем прочитать или убедиться в том, что я его поняла.
— Северина, что ты думаешь о моей маленькой Грейс? — спросил он.
— Она вернется в Америку, — ответила я мгновенно.
Увидев, как лицо брата исказила гримаса неприкрытой боли, я тут же пожалела, что не оставила эту догадку при себе, хоть и привыкла говорить с ним откровенно обо всем.
— Нет!
Голос его был глухим, как раскат грома, но мне он почему-то напомнил писклявые крики маленькой дочки Сусси в момент, когда не исполнялись какие-нибудь ее детские капризы.
— Разве ты не видишь, что мы связаны обещанием? Мой врач говорит, что в один прекрасный день я смогу жениться на ней, когда она станет достаточно взрослой и когда я… полностью восстановлю здоровье.
Но я знаю Свена лучше, чем кто-либо другой в мире. Я почувствовала, как по моему телу пробежала дрожь. Произнеся эти слова, он растянул губы в улыбке и заморгал своими рыжеватыми ресницами, как делал всегда, пытаясь убедить себя в том, во что и сам не верил.
— Почему бы тебе не поехать с нами прямо сейчас? — настаивал он, обхватив меня рукой. — Виктор держит тебя в этом лишенном жизненной энергии месте. Я знаю, о чем ты мечтаешь днем и ночью. Может быть, тебе суждено жить на новом месте… даже с новым мужем? Поехали с нами.
Но такую идею я бы даже рассматривать не стала.
— Придет время, — сказала я, — когда я буду готова, даже если Виктор — нет.
— Ты знаешь, он, может быть, никогда не будет готов.
— Тогда я сделаю все возможное, чтобы жизнь повернулась так, как нужно мне.
У меня есть такие мечты и планы, которых даже мой родной брат не понял бы или, возможно, не принял, не важно, как сильно он хочет, чтобы я нашла свое счастье.
Смирившись, Свен своей медвежьей походкой направился к повозке, где сидела Грейс. Я помахала им на прощание рукой. Когда повозка повернула за угол и скрылась из виду, меня посетила странная мысль: даже после первого знакомства Грейс стала мне более близкой подругой, чем те, которых я знала всю свою жизнь. Но, вернувшись в помещение, освободившееся от гостей, я почувствовала сильное желание приступить к нашим обычным занятиям. Мольберт установлен, и все готово для того, чтобы начать работу.
ЛОНДОН, МАЙ 2005 ГОДА
Волны дождя бились о крыши и потоками срывались с карнизов вниз. Опершись спиной на пуховые подушки, Фрейя сидела в постели и вот уже седьмой час пыталась читать дневник. Ее мучила пульсирующая головная боль, из-за которой еще труднее стало различать темно-коричневую вязь текста на светло-коричневых страницах, особенно после того, как небо потемнело. Осторожно закрыв старую книгу, она стала смотреть через окно на залитые водой улицы.
Единственная причина, по которой Фрейя тратила столько времени, разбирая паутинообразные каракули дневниковых записей, крылась в проснувшемся у нее интересе к личности, что стояла за этими строками. Фигура, которую она привыкла видеть грациозной моделью, стала теперь реальным человеком. Когда Северина писала этот дневник, ей было меньше лет, чем Фрейе сейчас, но к тому времени она уже не один год состояла в браке, вела домашнее хозяйство, неделями принимала деревенских гостей, позировала для картин и навещала подруг с детьми.