Читать интересную книгу Земли обагрённые кровью - Дидо Сотириу

Дросакис прервал его:

— Я вижу, ты здорово хватил. Дай-ка сюда фляжку, я проверю.

Разговоры солдат обычно ограничивались рассуждениями о грызне сторонников Венизелоса и короля Константина, и сейчас я только удивлялся широте мыслей и остроумию, с каким препирались эти двое. Канакису наконец удалось заставить замолчать своего противника, и он смог продолжить свой рассказ.

— Совершенно согласен, что всю свою жизнь я прожил бездельником. Но я и мой брат с малых лет привыкли жить на всем готовом. Накрытый стол, рыба, очищенная от костей, наполненная ванна… Учителя по всем предметам, приходившие на дом. Когда настало время подумать о высшем учебном заведении, мне надо было только сказать, чего я хочу. Я мог стать инженером, врачом, юристом, священником — кем душа моя пожелает… — Заметив, что я удивленно смотрю на него, он прервал свой хвастливый рассказ и обратился к Дросакису: — Просветитель! Аксиотис растерялся от того, что услышал. Посмотри на него! Он, бедняга, наверно, думает: «Как видно, твое положение никогда не меняется. Тебе все равно, что султан, что Кемаль, что Венизелос, что Константин!»

Дросакис не упустил случая охладить Канакиса:

— Подожди, хозяин, скоро и очередь Аксиотиса придет. Скоро народ скажет: «А ну-ка, мошенники, посторонитесь! Уступите место мне!..»

Стояла зима, на фронте наступило некоторое затишье, и времени для разговоров было достаточно. Иногда около нас собирались и другие солдаты и включались в разговор. Среди них был один, которому очень хотелось влезть в нашу компанию, подружиться с Лефтерисом Канакисом. Это был Симос Кепеоглу. Я знал его еще в Смирне, но он никогда со мной не разговаривал, считая это ниже своего достоинства. Встречаясь, мы ограничивались только короткими «да» и «нет». Увидев, что я дружу с Никитасом и Аефтерисом, он вдруг начал изливаться в любви ко мне: помнишь то-то, помнишь это… Он был ужасный хвастун и очень хотел казаться умным. Он всеми способами старался угодить Лефтерису, чтобы добиться его расположения.

— Тебе не кажется, что этот глупец Дросакис ненавидит всех порядочных людей и старается окружить себя всякими болтунами? — спросил он как-то меня.

— Я не думал об этом, — ответил я.

Симоса невзлюбили все. Но никому и в голову не могло прийти, на какую подлость он способен.

Однажды утром Канакис пришел к нам расстроенный. Он получил письмо из Парижа и принес его Дросакису.

— Почитай, что пишет мой брат. Если это правда, то нам придется навсегда распрощаться с Малой Азией.

Дросакис взял письмо, прочитал и помрачнел.

— Негодяи! — процедил он сквозь зубы.

— Дорогая севрская ваза дала трещину еще на фабрике! — сказал Канакис.

Они разговаривали шепотом, а мне неудобно было прислушиваться. Но когда Канакис ушел, я спросил Дросакиса:

— Что случилось, Никитас? Что-нибудь с Севрским договором?

— Что может случиться, Манолис! Считай, что и разговора о нем не было, забудь о нем. Французы заключили договор с Кемалем на девяносто лет! Англичане продали нас за мосульскую нефть. Концов теперь не найдешь. Помнишь, что я говорил тебе о Лондонской конференции? Там Бекира Сами-бея приняли словно блудного сына, вернувшегося в отчий дом, а от греков стараются отделаться, как от бедных родственников. Знаешь, что им сказали? «Мы предполагали, что большинство населения на Ионических островах и в Восточной Фракии — греки. Но оказалось, что это не так. Мы ошиблись и поэтому должны заново пересмотреть этот вопрос. Создать новую международную комиссию, уточнить статистические данные, организовать консультативные советы». Мерзавцы! Когда они послали нас проливать кровь, их не интересовал состав населения!

У меня звенело в голове. Я не хотел верить Дросакису: «Зачем он говорит мне все это? — спрашивал я себя. — Чтобы привлечь меня на свою сторону?»

— Мы сами себе выцарапали глаза, — сказал я. — Если бы нами управлял не Константин, связанный с немцами, все было бы по-другому.

Дросакис потерял терпение:

— Слушай, Аксиотис, в твою тупую башку не приходила мысль, что в ноябре — выборы и что раскол — Дело рук иностранцев? Ты никогда не слышал выражения «разделяй и властвуй»? Это они заставили нас перегрызться между собой. Выбрали мы короля или не выбрали — было бы одно и то же, их интересы требовали изменения политики. Все равно они нашли бы причину…

Я понимал, что Дросакис прав. Но согласиться с ним значило согласиться с потерей Малой Азии, с потерей моей родины. Мне было страшно. Но еще страшнее становилось от того, что начали роптать и искать виновных все солдаты.

«Если солдат начинает спрашивать: «За что я должен умереть?» — дело плохо, — часто говорил Дросакис. — За горсть кукурузы армия воевать не будет! Турки — другое дело. Они дерутся за свои поля, за свою мечеть, за свою семью. Для турка рекаСакарья — это Фермопилы. При слове «Сакарья» у него закипает кровь, и с этой минуты он презирает смерть!»

Солдаты кивали головой: «Правда, Дросакис, правда…» Но что делать с этой правдой, если мы в огненном кольце?

XIV

Приказ о наступлении всегда возбуждает солдат. Никто не показывает виду, что страшится предстоящего, но мысли у всех заняты только этим. Вновь является перед тобой непрошеная гостья, усаживается и вызывающе смотрит тебе в глаза: «Ну, час настал?..» Не хочется произносить имени этой трижды проклятой пришелицы. Это Смерть. И она становится твоей тенью. Тебе хочется кричать: «Уходи! Моя очередь еще не пришла! Еще не истекли дни, отпущенные мне богом! Я многое пережил, много страдал, но мне многое еще нужно сделать. Я еще молод!»

И солдат, задумавшись, с прилипшим к губе окурком, молча глядящий куда-то, и его сосед, в нервном возбуждении тараторящий без умолку о годах детства, о посещении публичных домов, — каждый ведет мысленный разговор с непрошеной гостьей. И только когда начинается бой, когда гремят трубы, развеваются знамена, грохочет артиллерия, когда командиры от сержанта до капитана и даже генерала приказывают тебе, распоряжаются тобой, когда у тебя в руках винтовка, а перед тобой враг, — только тогда ты начинаешь чувствовать себя частью армии и больше не раздумываешь, а воюешь.

В нашей роте прошел слух, что готовится наступление по всему фронту. Приказы, подготовка — все подтверждало, что это так. Дросакис разложил карту я водит по ней пальцем. Кое-кто наклоняется к нему, быстро проглядывает карту и молча уходит. Некоторые пишут домой письма, полные намеков: «Может быть, я не буду убит. Но если…» Кто-то пришивает пуговицы, кто-то проверяет содержимое бумажника, кто-то в задумчивости ощупывает родинку на лице. Тишину нарушает Филипп, мой односельчанин, у которого погибли жена и ребенок. Кроме слов: «Слава тебе господи» — он обычно ничего не произносил.

— Никогда не думаю о плохом, — изрекает он. Никого не удивляют эти неуместные слова. Все знают, о чем думает Филипп. Но кое-кто ждет продолжения разговора, людям нужны ободряющие слова. Гавриил с острова Митилини что-то жует, а задира Арсенис кричит ему:

— Ешь, ешь вдоволь, обжора. Вот так, молодец! И сигаретку не забудь, а то отправишься на тот свет голодный и без дымка…

Я никак не слажу с башмаками. Они мне жмут — ноги у меня распухли. Со злостью распускаю шнурки, опять затягиваю, ругаюсь…

В этот момент прибегает Канакис. Он, видно, очень торопился. По лицу у него струится пот, шапка сдвинута на затылок. Он кивком подзывает Дросакиса, и они подходят ко мне, чтобы никто чужой не услышал их разговора.

— Послушай, Никитас, — торопливо говорит Канакис. — Я сейчас отправляюсь в Смирну с срочным секретным поручением… — Он хитро подмигнул и продолжал: — Я говорил с капитаном о тебе. И все устроил, чтобы ты поехал вместе со мной. Пойдем. Второго такого случая не представится…

Он почти силой тянул Дросакиса за собой, все время что-то говорил, размахивал руками, останавливался. Дросакис задумчиво слушал, потом начал возражать. Мне вдруг стало страшно.

Я увидел, как они подошли к палатке капитана. Во рту у меня пересохло. Я встал, будто мне должны были вынести приговор трибунала. Канакис тянул Дросакиса за руку. Тот упирался. Мне захотелось крикнуть ему, как кричат на футбольном матче: «Гляди в оба, Дросакис! Держись, Дросакис!» Он оттягивал время, удерживал Канакиса, но затем все-таки пошел к капитану. Мое восхищение Дросакисом мгновенно умерло, я обливался холодным потом.

«Все кончено! Лефтерис его уговорил. Жаль, очень жаль!» Пот заливал мне лицо. Нервы напряглись до предела. Тревога переросла в ярость, и я не знал, как от нее освободиться. «Ну, господин Никитас, устраивайся! Поезжай и ты в Смирну с «секретным заданием». Ох и красива же эта окаянная Смирна, правда? А девушки там какие, с ума сойти можно! На одно колено одну девку, на другое — другую, а в свободное время можно сочинять пышные речи о родине, о жертвах во имя великой Эллады и посылать их нам на фронт! Так мне и надо, дураку! Любуйся теперь Дросакисом, на которого ты чуть не молился!»