Читать интересную книгу Земли обагрённые кровью - Дидо Сотириу

— Не понимаю, о чем ты говоришь, Никитас. Дай мне землю и возможность спокойно обрабатывать ее — больше мне ничего не надо.

— Согласен. Только ни я, ни кто другой тебе ее не даст, ты сам должен ее добыть. Но нужно знать, как это сделать. Человеческий разум — не зло, Манолис, и нечего бояться думать. Ответь мне: разве плуг переворачивая землю, приносит ей зло? Так и знание, умение думать — разве это приносит зло человеку?

— Не запутывай ты меня, пожалуйста. Сказать тебе, чего хочет крестьянин? Главное, что ему нужно, — это земля, своя земля. Если хочешь более точно — свое поле и чтобы оно давало урожай. Богатый урожай, который крестьянин мог бы продать по хорошей цене, так, чтобы его не обобрали ни торговцы, ни ростовщики. Еще ему нужны крепкие и сильные животные, которые давали бы приплод. Он хочет иметь свое хозяйство, жену, детей, благословение бога и спокойную старость. Больше он ни о чем не думает и не хочет думать.

Дросакис улыбнулся.

— А кто же тебе это добро даст?

— У нас в деревне все было. Если бы остался Венизелос, то и теперь всем было бы хорошо — и малоазиатским и всем прочим грекам.

Дросакис встал и дружески похлопал меня по плечу.

— Хорошо мы сегодня с тобой потолковали, — сказал он. — Мне пора. Этот мерзавец Граваритис опять посылает меня в наряд.

— Позавчерашнего позора он тебе не простит. Он готов тебе глаза выцарапать! — Я тоже встал. — Пойду с тобой, — сказал я. — Хоть мы и думаем по-разному.

Угостив меня сигаретой, он зашагал вперед, по привычке засунув руки в карманы. Он шел и бормотал себе под нос свои стихи, над которыми трудился уже два дня:

Солнце говорит Земле-планете: —Крутишься в пространстве мировом,Как безумная.Ребячество ведь это!Ты пойми: нельзя играть с огнем!

Однажды вечером, перед отбоем, Дросакис вошел в палатку и сказал:

— Сегодня к нам придет новичок.

— Кто это? — спросил я.

— Лефтерис Канакис.

— Ты его знаешь?

— Да. Птица высокого полета. Он из очень богатой семьи на Крите. Неплохой парень. С ним весело будет. И сигареты будут.

— Я слышал, что он хоть у генерала в палатке может устроиться. Только стоит ему захотеть. Говорят, он всюду вхож, — сказал я.

О Лефтерисе Канакисе знали почти все, от солдата до командира дивизии, одни меньше, другие больше. Знали о его чудачествах, о его страсти раздавать подарки направо и налево. Он был веселым и добродушным парнем атлетического сложения, но таким медлительным, что, казалось, будто ему жить лень. Отец его был очень богат. Говорили, что у него даже в Европе были конторы и что он близко знаком с Венизелосом. Старшего сына он успел отправить в Париж. А Лефтерис из упрямства не послушался и остался. Тут же его схватили враги отца и отправили на фронт простым солдатом. Много раз приходили приказы о переводе Лефтериса Канакиса в Смирну, но почему-то никогда не выполнялись. Тем не менее и сержант и офицеры делали ему всякие поблажки. Они надеялись, что в будущем он не забудет их услуг и поможет им получить выгодное место. Его освобождали от тяжелых и опасных заданий и разговаривали с ним не как с солдатом, а как с командиром. Не раз я задавал себе вопрос, что может связывать Канакиса с Дросакисом. Сказать, что Дросакис заискивал перед Канакисом или шел у него на поводу, — нет! Часто он бывал с ним резок и даже груб. Никогда не скрывал своего мнения о нем и его семье. А Канакис выслушивал его чуть ли не с удовольствием, называл «мудрым Аристидом», «миссионером» и «реформатором». Он даже давал читать ему свои личные письма, приносил журналы и газеты, которые получал из Лондона и Парижа, и очень любил, когда Дросакис комментировал их.

Дросакис собирался написать какое-то исследование о малоазиатской кампании и часами читал газеты, журналы, делал выписки, не расставался со словарями.

— Мало тебе того, что ты сам воюешь? Хочешь знать, что за кулисами происходит? — посмеиваясь, спросил как-то Какакис. — Зачем? Какая от этого польза? «Плыви мой челн по воле волн…» — пропел он.

Дросакис глубоко вздохнул. Когда он был погружен в свою исследовательскую работу, то не любил, чтобы его отвлекали. Я не понимал такого усердия и тоже пристал к нему с вопросами. Он сердито глянул в мою сторону, готовый послать меня к черту, но почему-то раздумал, подавил раздражение и стал терпеливо и с видимым удовольствием, словно учитель, нашедший прилежного ученика, отвечать мне.

Вмешался Канакис:

— Что же это такое? Можно подумать, что тебя больше всего волнует просвещение Аксиотиса! — пошутил он.

— Откровенно говоря… просвещение Аксиотиса важнее, чем твое или мое. Когда он кое-что поймет, можно будет надеяться, что и действовать он начнет соответственно, и до него дойдет, что словами дом не построишь.

— Ты все свое. Ну ладно. Мне от этого ни жарко ни холодно. Но возражать я тебе не буду. Ты это знаешь. Хотя для меня социализм… это игра. Она оттачивает мысль, будоражит кровь…

— Глупо, но по крайней мере искренне!

Канакис добродушно рассмеялся, потянулся так, что хрустнули суставы, вынул из кармана фляжку с коньяком, с которой никогда не расставался, дал нам по глоточку, а потом приложился сам. В горле у него булькало, словно он пил воду. Затем он раскрыл пачку английских сигарет, и каждый из нас получил толстую и ароматную сигарету. Где он доставал их, когда сам полковник не мог даже окурка раздобыть?!

Дросакис с улыбкой наблюдал за Канакисом.

— Да, видно ты здорово утомился. Как же не подкрепиться, — сказал Дросакис иронически.

— Утомился, говоришь? Я просто с ног валюсь! Вчера мы с капитаном ходили в город… по служебным делам. Надо было выудить кое-какие сведения у турчанок! В области разведки мы отстаем. А между тем Кемаль…

— Не знаю, зачем вы ходили к турчанкам, но надо бы вести себя посерьезнее! Одна из причин, по которым мы терпим поражения, — это отсутствие точных сведений, тогда как у Кемаля совершенная разведывательная служба информации. Турки смотрят на нас как на оккупантов и борются с нами всеми средствами… даже турчанок используют…

— Слушай, Дросакис, — прервал его Канакис, — ты действительно думаешь, что я могу впутаться в эти грязные дела? Чего ради я буду лезть туда, куда меня не просят? Других забот у меня нет, что ли?

— Ну, если великая Эллада не твоя забота, то чья же тогда? Моя, что ли?

— Чего это ради я буду вытаскивать змею из гнезда, когда по этой части есть куда более опытные специалисты? Когда есть… — и он показал на солдат. — Что я, дурак? Хватит и того, что я на фронте! Или, может, и это у тебя вызывает сомнение?

— Нет, нет! Я даже представляю, как ты будешь спекулировать этим, когда выйдешь на политическую арену. Если бы ваша партия сейчас была у власти, бог знает, в какой доверенной тебе важной конторе в Афинах или, чего доброго, в Смирне ты сидел бы, развалясь. А теперь твое место занимает сынок какого-нибудь торговца маслом, отец которого поддерживает народную партию. Правильно я говорю?

Канакис опять сделал глоток из фляжки и тогда только ответил.

— Правильно, очень правильно. По существу я апологет лени. Меня ничуть не привлекает работа. Раз всевышний благоволит ко мне и я могу вкушать все прелести жизни, не прилагая никаких усилий, зачем мне беспокоиться и ломать над чем-нибудь голову? — Он лег на кровать, зевнул и продолжал: — Самое большое благо для человека — лень. Лень — это прекрасное и естественное состояние. Когда человек работает, он тупеет, ему некогда думать. Шедевры древности создавались не рабами… Впрочем, как говорит некий философ, по имени Никитас Дросакис, мечта человечества — облегчить физический труд.

— Да, но бездельник, о котором ты говорил, не собирается сокращать усилий при выкачивании соков из обыкновенных смертных! Наоборот, это основное условие…

— Ну ладно, ладно, Никитас, я знаю, ты никогда не упустишь случая, чтобы просветить нас! Помолчи немного, дай мне сказать несколько слов, которые пригодятся тебе, когда ты задумаешь описать дни и деяния Лефтериса Канакиса, этого свежего ростка греческой буржуазии.

Он обернулся ко мне и сказал, смеясь:

— Ты не находишь, что наш дорогой Дросакис бывает иногда скучным и однообразным, как всякая добродетель? Видишь ли, у него жажда вразумлять нас… И все же я завидую ему, черт возьми! Он готов умереть за то, во что верит. Он считает самоотверженность революционеров не героизмом, а только необходимостью, продиктованной жизнью. «Ты идешь на смерть, потому что любишь жизнь, потому что сумел убить в себе эгоизм и слиться с массой, — говорит он. — Место рыцарей и буржуа на авансцене истории занял теперь народ…»

Дросакис прервал его:

— Я вижу, ты здорово хватил. Дай-ка сюда фляжку, я проверю.