Свою главную мысль Афанасий Пателар выразил так: «И зде (в России. – Н. Ч.) державный царю нарицался царем и самодержцем Московским и всеа Росии, а там, в царствующий град, подобает ти итти для возвышения, и наречешися царь и монарх всей вселенней, кесарь и август (курсив наш. – Н. Ч.). Да поклонятися все короли всего мира и государи и власти и прославишися под небесем»[665]. Примечателен еще один пассаж из сочинения экс-патриарха. Он писал: «И зде неции врази ненавистнии, не хотящи воздати титлу и достоинству еже праведно подобает великому вашему царствию (курсив наш. – Н. Ч.), но тогда воприимеши Божиею помощию самодержавство, и слышаще, они повинятся и поклонятся державе и тихомирности царствия вашего, главе и… царю и государю»[666].
Афанасию Пателару было хорошо известно о внутриполитических проблемах в Московском царстве, попытках части боярской аристократии воспрепятствовать упрочению на престоле новой династии, подчинить своему влиянию сына первого царя из дома Романовых. Касаясь этой болезненной темы, Афанасий внушал Алексею Михайловичу, что его победы над внутренними и внешними противниками, а также усиление роли России в международных делах будут достигнуты после того, как русский царь займет место одного из мировых лидеров – главы возрожденной греческой державы, станет кесарем и августом.
Идейно-политическая программа, начертанная в сочинении Афанасия Пателара, оказалась не столь уж утопической. Павел Алеппский сообщал, что первые победы русского оружия над Речью Посполитой вызвали уважение императора Священной Римской империи, который, якобы, писал царю: «Как я цесарь народа франкского, так ныне ты показал себя достойным, чтобы я назвал тебя новым цесарем народа православных»[667]. Любопытное свидетельство архидиакона заслуживает отдельного исследования. По крайней мере, не вызывает сомнения тот факт, что использованная им информация имела вполне реальные истоки. Известно, например, что перевод с русского языка титула Алексея Михайловича в грамоте, представленной Фердинанду III царскими дипломатами в октябре 1654 г., восприняли при дворе Габсбургов как едва ли не дословное повторение титула самого Фердинанда[668].
Политические идеи деятелей греческого просвещения были близки и русским авторам. Обращаясь к личности Константина I в таких памятниках, как Еллинский летописец, Хронограф 1512 г. и Хронограф западно-русской редакции, русские писатели XVI в. связывали с ним собственные, часто не совпадавшие друг с другом, идеологические представления[669]. Так, отрицательные характеристики Константина, существующие в Еллинском летописце, были уже сняты редактором Хронографа 1512 г.[670]
В переписке Ивана Грозного и князя А. Курбского пример императора Константина привлекался авторами посланий, которые придерживались противоположных взглядов на царскую власть. Оба корреспондента находили в деяниях императора необходимые аргументы для отстаивания собственной точки зрения. Со временем фигура Константина Великого приобрела в России черты идеального христианского монарха, каким он виделся еще идеологам Византийской державы: император – покровитель и строитель Церкви Христовой, инициатор и участник судьбоносных церковных соборов.
Анализ документов и литературных памятников эпохи показывает, что идеализированный образ Нового Константина в значительной степени отвечал российским политическим задачам середины XVII в. Русские цари стали ктиторами и покровителями православных обителей на Христианском Востоке. Война с Речью Посполитой началась в 1654 г. как борьба за православную веру и за освобождение Божьих церквей, осененная восточнохристианскими реликвиями. Влахернская икона Божьей Матери и глава Григория Богослова появляются в Москве вслед за послами Богдана Хмельницкого и решением царя начать войну с Речью Посполитой[671]. Поручив свое войско покровительству древних святынь, полученных из греческого мира, накануне похода царь просил «у Бога милости и у пресвятой Богородицы помощи и заступления великих чюдотворцев московских Петра, Алексея, Ионы и Филиппа и у всех святых»[672]. После первых военных успехов патриарх Никон сравнивал Алексея Михайловича с победоносными библейскими царями и Константином Великим.
Святыня и политика
Особую роль в формировании идейно-политических теорий своего времени сыграли восточнохристианские святыни, привезенные в Россию. Подобный феномен уже отмечался в других государствах, например, в Республике св. Марка, когда появление большого числа византийских реликвий послужило основанием для создания образа Венеции как Нового Рима[673]. К середине XVII столетия в Русском государстве сосредоточились многочисленные святыни, привезенные с Востока. Павел Алеппский восторженно описывает мощи, хранившиеся в митрополичьей ризнице Коломны, проводя сравнение между русскими и византийскими государями: «Как в древности, во дни христианских царей, переносили редкости вселенной, коих большая часть из нашей страны, а именно Господние остатки и мощи святых, в царствующий град Константинополь, который таким образом приобрел их все, пока не завладели им гаджирийцы (агаряне. – Н. Ч.), и святыни рассеялись; так с того времени доселе угодно было Богу внушить патриархам, архиереям, настоятелям монастырей, священникам и монахам переносить эти сокровища и преславные остатки из тех стран в Москву, ныне Новый Рим, достойный всякой хвалы и чести, и дарить их его царям, которые хорошо знали их достоинство и вознаграждали за них богатствами и милостынными дарами»[674].
Русские государи живо интересовались реликвиями бывшей Византийской империи, рассеянными по всему христианскому миру. Алексей Михайлович дал наказ своим посланникам в Венеции в 1656–1657 гг. И. И. Чемоданову и А. Посникову осмотреть «казенные и оружейные палаты»[675], с тем, чтобы ознакомиться со знаменитыми святынями, вывезенными венецианцами из Константинополя во время Четвертого крестового похода. В своем отчете дипломаты писали: «В первой палатке объявил посланником казенной начальной человек владетель образ Пресвятые Богородицы Знамение шти листовой, и казначей говорил: тот де образ моления великого царя Константина, и с тем де образом ходил на войну, а писмо де та икона Луки Евангелиста… и многих святых мощи устроены в стене и в киотах в золоте и в серебре с каменьем; а те мощи и киоты за замками и печатми»[676]. Согласно свидетельству Андреа Дандоло, дожа Венеции в 1305–1354 гг., хрониста и автора описания Четвертого крестового похода, среди реликвий должен был находиться золотой крест Константина Великого с фрагментом Животворящего Древа Господня[677]. Не он ли стал предметом особого интереса русского царя и внимания послов?
Начало войны против Речи Посполитой освятила икона Богоматери Иверской. Расхождения сведений источников породили множество противоречий в их толковании. Предварительный анализ архивных документов позволяет со значительной долей вероятности предположить, что в поход русские войска сопровождала не икона, выполненная мастером Ямвлихом Романовым, привезенная в Москву в 1648 г., а Иверская икона, принадлежавшая патриарху Никону. Дата ее появление у патриарха в 1652 г. до сих пор не была установлена, так как в официальных документах икона названа Богородицей Одигитрией[678], имя же образа Богоматери Иверской связывалось и современниками событий, и большинством позднейших исследователей с произведением кисти Ямвлиха.
Обстоятельства появления первого списка Иверской иконы у царицы Марии Ильиничны сделали ее семейной реликвией, которую бесконечно почитали и копировали для государя, его сестер, жены и детей[679]. Она меньше всего подходила для роли воительницы и, скорее всего, не покидала Кремля. Идеалу воеводы и амбициозным политическим планам отвечал Иверский образ патриарха Никона, который был предназначен для создания святых мест на русской земле.
Подлинная запись в Дворцовых разрядах о том, что 15 мая 1654 г. из Успенского собора в Вязьму отпустили икону Богородицы Иверской, «которая принесена в царствующий град Москву из Царяграда от Парфения, патриарха цареградского»[680], требует специального исследования. По-видимому, в Разрядном приказе были плохо осведомлены о событиях, связанных с иконой, из-за отсутствия информации о ней в приказных бумагах. В.Г. Ченцова справедливо отмечает, что не существует никаких документальных свидетельств о торжественной встрече первого списка Портаитиссы в Москве[681].