Глава 19
В отупляющей рутине хосписа терялся счет времени, и первые десять дней пролетели так, что я даже не заметила.
Сон быстро покидал меня, стоило дискомфорту кресла напомнить мне о том, где я нахожусь. Сознание возвращалось прежде, чем неохотно открывались глаза, и я прислушивалась к дыханию матери, задаваясь вопросом, удалось ли ей хотя бы во сне ослабить жесткую хватку, которой она цеплялась за жизнь. Ожидая ответа со смешанным чувством надежды и ужаса, я заставляла себя посмотреть на нее и неизменно упиралась в устремленный на меня взгляд, терпеливо ожидающий моего пробуждения.
Она нуждалась в моей помощи, чтобы дойти до ванной. Одной рукой обнимая ее за плечи, а другой поддерживая под мышкой, я вместе с ней, шаркая, преодолевала короткое расстояние. Возвращение из ванной сменялось мучительным усаживанием в кресло, после чего она с тяжелым вздохом откидывалась на спинку. День только начинался, а она уже была усталой.
Вокруг меня бормотали чужие голоса, тихо чмокали по полу резиновые подошвы тапочек, поскрипывала дверь ванной, из радиоприемника звучала музыка, наполняя хоспис жизнью. Мы обе — мать в своем кресле, а я на краешке койки — ждали привычного звука тележек. Приезд и отъезд этих неодушевленных предметов, приводимых в движение улыбчивыми медсестрами или волонтерами, отмеряли ход больничных часов.
Две пары наших глаз одновременно устремляли свои взгляды на дверь, откуда доносился скрип первой тележки. Это везли лекарства, притуплявшие боль, которую приносило очнувшееся сознание.
Вторая тележка привозила долгожданный поднос с чаем. Обхватив руками горячую чашку, я прихлебывала дымящийся напиток в ожидании третьего транспорта, с завтраком для пациентов, дарующего мне передышку.
С его прибытием я могла ускользнуть из палаты. Сначала в душевую, где, стоя под упругими мощными струями воды, я чувствовала, как спадает напряжение. Оттуда — в комнату отдыха, с чашкой крепкого кофе, где в блаженном одиночестве я могла почитать свежую газету. Здесь не было табличек «не курить», поскольку на состоянии пациентов табак уже никак не сказывался.
Никто не возражал, когда желтолицый пациент снимал свою кислородную маску, заменяя воздух никотином, дрожащими пальцами вставлял в свои бескровные губы сигарету и глубоко затягивался. Я доставала из кармана свою пачку и с удовольствием делала первую затяжку. Мысли о том, что, возможно, я оказалась в правильном месте, которое излечило бы меня от пагубной привычки, тут же рассеивались.
Грохот возвращающейся тележки нарушал мое уединение. Я знала, что она доверху наполнена тарелками с остатками еды после отважных попыток проглотить хоть что-нибудь в отсутствие малейших признаков аппетита.
Затем следовал долгожданный врачебный обход. Возвращаясь в палату, я неизменно отмечала, что четыре старушки, дни которых были сочтены, оживлялись в присутствии симпатичного молодого мужчины в белом халате. Надежды на возвращение домой уже давно их покинули: они так же хорошо, как и доктор, знали, что шансы на выздоровление были перечеркнуты в тот самый день, когда их приняли в хоспис. Все, что им оставалось, это ежедневные расспросы о характере боли и необходимые рекомендации по применению лекарств. Здесь, в этих стенах, доброта и участие скрашивали последние дни безнадежно больных.
Скромные победы приносили мне мимолетное утешение в виде искорки в глазах матери после того, как мне удавалось убедить ее посетить приглашенного парикмахера, сделать ароматерапевтический массаж или маникюр у косметолога-волонтера. Наслаждение, которое она получала в этот час ухода, вытесняло воспоминания о боли и мысли о неизбежной и скорой кончине.
После обеда неизменно являлся отец. Это был вовсе не отец-весельчак и даже не отец-тиран, а старичок, сжимающий в руке букетик цветов, купленный второпях на бензоколонке, коньком которой все-таки была заправка автомобилей топливом, а не флористика. Старичок смотрел с нежностью и одновременно безнадежно на ту единственную женщину, которую он, как умел, любил и которая стольким пожертвовала ради того, чтобы остаться с ним. С каждым днем его походка становилась все более неуверенной, а лицо печальным по мере того, как он наблюдал медленное угасание своей жены. Жалость, которую я испытывала к нему, смешивалась с воспоминаниями о моих кошмарах, и прошлое вступало в схватку с настоящим.
На одиннадцатый день мать настолько ослабела, что не смогла дойти до ванной.
На двенадцатый день она уже не могла самостоятельно есть.
Точно так же, как много лет тому назад я втайне умоляла ее прочитать в моих глазах отчаянную просьбу о помощи, сейчас я молча молила ее попросить у меня прощения. Я знала, что только это поможет ей оборвать тончайшую нить, которая связывала ее с жизнью.
Когда отец приближался к ее постели, его походка становилась бодрее, а на лице появлялась улыбка, предназначенная только ей. Их незримая, но столь ощутимая связь питалась мощной энергией, которая одновременно истощала меня. Моим святилищем стала комната отдыха, компаньоном — книга, а кофе и сигареты выступали как успокоительные средства. В конце концов отец все-таки подошел ко мне.
— Антуанетта, — услышала я его голос, в котором отчетливо проступали жалобные нотки, удивившие меня, — она уже не вернется домой, это правда?
Я заглянула в запотевшие от слез окна его истерзанной души, где вместо уснувшей злобы поселилась печаль невосполнимой утраты. Я уже не искала конфронтации и не хотела ее, а потому устало ответила:
— Правда.
Встретив его вмиг погрустневший взгляд, я почувствовала, как во мне невольно шевельнулось сострадание, — и мысли унеслись на десятилетия назад, к воспоминаниям о веселом, красивом и добром отце, который однажды встречал нас в порту. Я с тоской подумала о том, как любила его в тот момент, когда он поднял меня в воздух и поцеловал маму. Этот миг как будто застыл во времени, и я снова увидела лицо матери, сиявшее оптимизмом, а с годами увядшее вместе с надеждами. Я едва не задохнулась от обиды, задавшись вопросом, как два человека, способных на такую большую любовь друг к другу, совершенно забыли о ребенке, которого сами же произвели на свет.
— Я знаю, — продолжил он, — что совершил страшный грех, но можем ли мы быть друзьями?
Слишком поздно, подумала я. Когда-то я хотела любви. Мечтала о ней. Теперь я уже никогда не смогу дать тебе свою любовь.
Слеза скатилась по его щеке. Усыпанная пигментными пятнами рука коснулась моей руки, и я на мгновение смягчилась и просто произнесла:
— Я твоя дочь.
Глава 20
Пришла Пасха, принеся с собой раннее лето, которое не только оживило пейзаж, но и наполнило наш дом оптимизмом. На протяжении нескольких недель отец вел себя безупречно, и во мне затеплилась надежда, что весельчак, каким его знали друзья и родственники, навсегда поселился в нашей семье. Мать, которая тоже была счастлива от его хорошего настроения, стала добрее и внимательнее ко мне. Должно быть, я вела себя примерно, думала я, ведь обычно мое поведение провоцировало его ярость, хотя мама ни разу не объяснила мне, в чем я была виновата.
Перед самым праздником мы переехали в собственный дом. Родители наконец нашли маленький коттедж по разумной цене на окраине Коулрейна. Теперь у мамы была работа, которая ей нравилась, а отец наконец-то купил машину своей мечты — подержанный «ягуар», который он любовно надраил перед тем, как поехать на нем к родственникам. Фурор, который он произвел, подкатив к дому стариков, разлился краской удовольствия на его лице, как это всегда бывало, когда он выслушивал восхищенные комплименты в свой адрес.
Умиротворенное состояние матери выражалось в том, что она постоянно напевала себе под нос мелодии Гленна Миллера, популярные в годы ее молодости. Поскольку оптимизм заразителен, я тоже принялась искать себе работу на предстоящие три недели каникул. И нашла ее в местной кондитерской. Мне хотелось быть независимой и иметь собственные деньги.