как надо «дышать руками» — и приступил. Пятью пальцами правой руки от до и обратно. То же самое левой рукой. Потом двумя руками, сначала в одну сторону потом в разные. Сверился с тетрадкой — там это называлось «симметричной» и «несимметричной» аппликатурой — и возгордился. Еще в тетрадке было слово «артикуляция», от нее стрелочки к вовсе непонятным, но красивым словам «легато», «нон легато» и «стаккато». Чтобы не путать аппликатуру с артикуляцией, дальнейшее освоение музыкальной грамоты решил отложить на вечер. Лариса Борисовна придет послезавтра, и он должен предстать во всем блеске. Ничего сложного, ему такие чертежи приходилось читать, что эти стрелочки-закорючки и прочие загогулинки перед ним ни за что не устоят, нужно только время. А этого добра у него — девать некуда.
Покончив с домашним заданием, Евгений Германович закрыл пианино. Коты, сразу потеряли к Моцарту интерес и отправились на любимый подоконник. А Моцарт так и остался сидеть перед инструментом, глядя на портрет Анны. Теперь, со стены, она и вовсе смотрела свысока, улыбка была невыносимо снисходительной. И неожиданно Моцарт разозлился, как будто она сказала ему что-то обидное, что-то вроде — знаю, мол, что для меня стараешься, только мне твои подвиги и даром не нужны, у меня теперь своя жизнь, у тебя своя, вот и живи, как знаешь.
— А знаешь, я хорошо жить буду! — заявил он. — И тебе желаю жить хорошо со своим этим… как его? Хорошей вам погоды, и как в песенке поется: «До свиданья, дорогие, вам ни пуха, ни пера, пусть вам встретятся другие, лишь попутные ветра!»
Нарочно спел, чтобы ее позлить. Анна не любила его вечные песенные цитаты, как не жаловала и авторскую песню в целом, называя и текст, и музыку «дворовыми», но на концерты приезжих известных бардов, тем не менее, с мужем всегда ходила и признавала, что лица людей в зале всегда были совершенно особенными. Как будто все они — счастливые единомышленники, знающие о жизни что-то такое, что позволяет всегда и несмотря ни на что надеяться на лучшее. Но тут же добавляла, чтобы последнее слово оставалось за ней — в филармонии у людей такие же лица. Моцарт не спорил, хотя по его наблюдениям, на филармонических концертах часть людей борется со сном (в этом смысле совершенно непобедим орган), часть изо всех сил старается выглядеть сопричастными (а высокое искусство на то и высокое, чтоб не все могли до его понимания дотянуться), и лишь часть получает удовольствие. Он периодически примыкал то к первой, то ко второй группе, в зависимости от исполняемой программы, жена всегда была в третьей, что не мешало ей неизменно критиковать исполнителей, не взирая на чины и звания. А на концертах авторской песни зал был един и не делился на части, все любили исполнителей и друг друга, и старые песни — за то, что они добрые и умные, и за то, что от них хочется плакать и улыбаться, и делать хорошие вещи, а критиковать не хочется совершенно. Но, разумеется, все эти аргументы Моцарт проговаривал про себя, вполне довольный тем, что Анна соглашалась пойти вместе с ним. А если ей нравится во всем быть правой — да ради Бога.
— Молчишь? Нечего сказать, да? — теперь в его голосе звучала настоящая злость. — А я вот не помер! И жить собираюсь долго, так что, может, увидимся еще. Только ты одна приезжай, без этого своего. А то я ему морду набью. Я с ним дружить не буду, и не надейся, эти все твои любовные треугольники — выдумка, не бывает такого в реальной жизни.
Это тоже был камень в ее огород. Анна отчего-то восхищалась Лилей Брик — музой, любовницей, подругой Маяковского. Собирала книги о ней, ее фотографии. Даже портрет этой дамы на книжной полке стоял. Анна очень хотела найти ответ на вопрос, которым задаются, наверное, все женщины, знающие историю Щена и Лисятика, великого поэта и великой любовницы. Тот же вопрос, кстати, задала ему не так давно и Надежда: ну что такого есть в некоторых женщинах, что к их ногам падают самые сильные, талантливые, знаменитые мужчины? Почему они соглашаются на любые ее условия, а она играет ими, «как девочка мячиком»? Конечно, в формулировке Надежды он звучал проще: почему одним (у которых ни рожи, ни кожи) все, а другим (покладистым и трудолюбивым) — фигу с маслом?! У Анны подход был тоньше: она мечтала найти и выделить тот ингредиент, который дает любой, у которой ни рожи, ни кожи, власть над мужчинами. Тогда уж ей-то, признанной красавице, успех будет обеспечен.
Однажды она потащила его смотреть квартиру в доме напротив почтамта. Покупать они ничего не собирались, но по ее данным, именно в этой квартире в начале тридцатых жила Лиля Юрьевна со своим очередным мужем, героем Гражданской войны Виталием Примаковым. Анна не поленилась соврать риэлтеру, чтобы попасть в столь интересующее ее жилье.
— Представляешь, Маяковский умер в апреле, а зимой она уже приехала в Свердловск с новым мужем. Ну как, скажи мне, как?! Она ведь к тому же была замужем за Осей эти своим, и почему такие мужчины даже это готовы были стерпеть, лишь бы быть рядом?
Анна искренне страдала от любопытства и непостижимости тайны, Моцарт смеялся и говорил, что он бы на эту страхолюдину Лиличку и глазом бы не повел, а любит Анну без всяких там заковыристых секретов. И вообще (тут он изображал негодование) — зачем ей все мужчины, если у нее есть он, Моцарт, самый лучший на свете. Или не так? Так, — смеясь, соглашалась Анна, но в ее глазах ее оставалась задумчивая тень, делавшая ее неуловимо похожей на Лилю. Тем более, с неудовольствием подумал тогда Моцарт, глаза у нее совсем как у Лилички, «карие, горячие до гари».
Тогда это казалось смешным, потому что есть он, Моцарт, и она, его жена, а больше нет никаких мужчин и женщин, они посторонние в их маленькой вселенной. И скажи кто, что все так обернется, Моцарт бы ни за что не поверил. Вся жизнь прожита вместе, они одно целое, и так будет всегда…
— А я Лиличку твою сейчас к чертовой матери! — объявил вошедший в раж Моцарт.
Он взял с книжной полки портрет этой гадкой бабенки (хороший портрет, надо признать — она сидит на подоконнике, хрупкая фигурка, задумчивый профиль), достал из рамки и с удовольствием порвал на мелкие клочки.
— Туда ей и дорога! — порадовался он своей идее. — Давно