Мы, девушки, носили прозрачные, очень длинные хитоны, как в Древней Греции. Кармен ходила в красном, Жанетт – в зелёном, Татьяна – в жёлтом, а я – в ярко-голубом. У каждой из нас имелась своя собственная маленькая уборная как у актрис, где мы подкрашивались, переодевались, тискались друг с дружкой и перемывали мужчинам косточки.
Когда какому-нибудь господину требовалось «подкрепиться», мы очень чинно и благонравно входили в салон, делали перед ним свои книксены, потом, хихикая, рассаживались вокруг мадам, слушали их беседу и имели право говорить только тогда, когда нас спрашивали. Иногда кто-нибудь из мало-мальски образованных мужчин позволял себе шутку и спрашивал у нас что-нибудь по-испански, по-английски, по-французски или даже по-русски! Тогда мы тушевались, заливались ярким румянцем, а мадам гладила нас по головке и быстро объясняла гостю:
– Ах, вы знаете, мадемуазель уже так долго живёт у нас, что теперь с трудом вспоминает родной язык!
– Вот оно что, – говорил тогда господин, и лингвистические изыскания на этом заканчивались.
Потом он забирал двух из нас с собой и отправлялся в «салон живописи».
По форме салон был весьма просторным шестиугольником, с двух сторон к нему вели два очень узких и коротких прохода. В центре него помещалась гигантских размеров, очень широкая и довольно низкая софа, заваленная тысячью разноцветных, шёлковых подушек. Чаще всего господа предпочитали, чтобы им демонстрировали только «лесбийские игры», сами же они с совершенно бездумными, остекленевшими глазами сидели в мягком кресле и наблюдали, как мы лижем и «пальпируем» друг дружку. Нам приходилось принимать всевозможные, порой весьма сложные позы, как акробаткам. Помнится, ещё совсем молоденькой мне однажды случилось выполнять нечто подобное во время фотографического сеанса. Здесь же это часто оказывалось безвкусным и пошлым, потому что глупые мужчины постоянно требовали то выставить вперёд груди, то выпятить попу, то садиться одной девушке на другую и тому подобное, так что иной раз можно было и поясницу сломать! Но мы были весёлыми, ловкими и гибкими молодыми созданиями, крутились и выворачивались, как угорелые, выделывая чёрт знает что, лизали наши сливы так, что только хлюпало, и говорили одна другой на ушко всякие глупости, которые не должны были слышать мужчины, иначе они, как изволила выражаться мадам, «выйдут из настроения»! Но самым примечательным в живописном салоне были висевшие на каждой из шести стен шесть написанных маслом прекрасных картин, на которых в натуральную величину были изображены обнажённые женщины в довольно пикантных позах! Они были выписаны очень реалистично. И часто во время общения на огромной софе в центре салона возникало ощущение, будто за тобой наблюдают шесть женщин и завидуют, что со своими нарисованными тёрками они не могут принять участие в наших забавах. Мне и прежде частенько вставляли под мостами и за заборами, когда при этом присутствовал зритель, поэтому меня это не особенно смущало: во-первых, это были всё-таки женщины, во-вторых, они были нарисованы на полотне и, в-третьих, если они побывали в лапах мадам Ивонн, то наверняка уже не были девственницами!
Сразу в первый же вечер меня вместе с Татьяной выбрал маленький толстый фабрикант. Остальные девушки тотчас исчезли, мадам проводила нас троих в «салон живописи» и задёрнула за нами портьеры. Маленький фабрикант позволил нам снять с него сюртук, спустил подтяжки, а потом Татьяна, которая его уже знала, принялась неторопливо расстёгивать ему ширинку, щебеча и посвистывая при этом как канарейка!
– Фью… фью… где там наша чудесная птичка?
Мужчина отклонился назад и освобождено закряхтел, когда его небольшой, однако толстый зверёк оказался на воле!
– А сейчас вы будете друг дружку любить, хорошо и пылко любить! Да?! Только при этом мило болтайте, нежно воркуйте, моему это нравится!
Татьяна упала на софу и увлекла меня за собой, подняв мне при этом лёгкий хитон. Мужчина уселся в удобное кресло рядом с софой и смотрел на нас так, точно хотел съесть! Татьяна в совершенстве владела тем специфически-дебильным языком, на каком разговаривают герои очень примитивных и глупых романов, но который исключительно подходил к подобной ситуации, поскольку безотказно возбуждающе действовал на мужчин!
– Ты моя сладкая маленькая возлюбленная, – обратилась она ко мне, мурлыкая, точно кошка, и трепеща крыльями носа, как провинциальная актриса, – ты моё единственное сокровище… ах, как сладостны бутоны твоих персей. Ты позволишь Татьяне прикоснуться устами к этим сладким медовым цветам?
Громко и выспренне произнося такого рода тирады, она очень искусно щекотала и лизала мои соски и время от времени шептала мне на ухо что-то весёлое, что касалось только нас двоих! Я с трудом сдерживала смех и подыгрывала ей в этой комедии, изображая наивную застенчивость, и в мнимой страсти металась из стороны в сторону. При этом я раздвинула ляжки, и господин фабрикант так низко склонился над ними, как будто собирался сейчас с головой нырнуть в мою дырочку. Он почти забыл мастурбировать. Татьяна развела мне ляжки ещё шире, продолжая тараторить без остановки, перемежая реплики для зрительного зала с тем, что она говорила только мне на ухо:
– Ах, волшебница, как ты сегодня снова осчастливила свою Татьяну! Сладкая Мэйбл! (Если тебя на самом деле зовут Пепи, я не виновата.) Лоно твоё благоухает фиалками и нарциссами (ты подмывалась сегодня, не так ли?), ты позволишь мне приникнуть трепещущими устами к твоему благоухающему цветнику? О, я умираю от вожделения! (А на этого остолопа всё никак не накатывает!) Никакой мужчина не смеет коснуться тебя, ты принадлежишь только мне, мне одной! (Разве что кто-то из них прилично заплатит.) Давай, давай, облагодетельствуй и меня тоже своими лилейными перстами (только гляди, чтобы ты там внутри не застряла), так, так, да, да-а, да-а-а, да-а-а, а-а-а… я не перенесу этого, своими ласками ты доводишь меня до безумия! (Так можно и ребёнка родить.) Сейчас! У нас с тобой приближается сладостный миг! Ох-х-х… ох-х-х… ох… х… х…
Татьяна свесилась головой через край софы, широко распростёрла ляжки, стонала, нервно шевелила губами, впивалась ногтями в обивку, билась в истоме страсти и делала всё это настолько убедительно, как будто из неё вылилось несколько литров! У меня, впрочем, несколько капель действительно выступило, Татьяна и вправду очень ловко работала пальцами. Подыгрывая сюжету, я бросилась на неё и как сумасшедшая сжала ей груди! Лицо нашего фабриканта было уже пунцово-красным, мы из-под полуопущенных век наблюдали за ним, украдкой подталкивали и щипали друг друга, и веселились! Рот у него был разинут, язык чуть ли не свешивался наружу, он вспотел и от чрезмерного возбуждения на глазах у него выступили слёзы! И он с таким ожесточением терзал и дёргал свой бедный маленький хвостик, что Татьяна опасливо прошептала: