Читать интересную книгу Исповедь - Сьерра Симоне

значения, насколько наши с Поппи отношения взаимны и в остальном ничем не примечательны, они все равно могли разрушить: мою работу, мои цели, мою память о смерти Лиззи.

Лиззи.

Было так замечательно поговорить о сестре. В моей семье мы мало говорили о ней. На самом деле совсем не говорили, только когда я оставался наедине с мамой. И разговор об этом, безусловно, не избавил от боли, но что-то все равно изменил. Стало немного легче. Я отошел от окна к прикроватному столику и взял любимые четки, состоящие из серебряных и нефритовых бусин.

Раньше они принадлежали Лиззи.

Я не молился, просто сидел и перебирал четки между пальцев, погрузившись в беспокойные размышления, и в конце концов позволил разуму окунуться в уже знакомые ручейки переживаний и вины, в очередной приступ острой боли и страхов, вызванных ее отсутствием. Со всем этим нужно было бороться, но больше всего мне не давала покоя мысль, когда я засыпал: что Поппи, возможно, бросила меня.

На следующее утро мы организовывали блинный завтрак, и Поппи появилась на нем, но избегала меня и разговаривала только с Милли. И ушла, как только последний посетитель поднялся по лестнице.

– Вчера днем она приходила на встречу «Приходи и посмотри», – сказала Милли. – Кажется, она весьма заинтересована присоединиться к нам. Я объяснила ей, как проходит катехизация, и думаю, что она склонна ее пройти, хотя и спросила, может ли она сделать это в другой церкви. – Милли пристально посмотрела на меня. – Вы ведь не поссорились?

– Нет, – пробормотал я. – Все хорошо.

– Так вот почему этим утром вы оба выглядели так, словно испытывали физическую боль?

Я поморщился. Милли была проницательнее большинства людей, но я не хотел, чтобы кто-нибудь заметил, какие взаимоотношения существовали между Поппи и мной, будь они напряженными или дружескими. Мы занимались сексом всего один раз, и это уже повлекло за собой всевозможные последствия.

– Церковь Святой Маргариты нуждается в ней, отец Белл. Я, конечно, надеюсь, что ты не планируешь все запороть к чертям собачьим.

– Милли.

– Что? – спросила она, поднимая свою стеганую сумочку. – Пожилая леди не может выругаться? Будь современнее, святой отец. – И она ушла.

Она была права. Поппи нужна церкви Святой Маргариты. И мне она нужна. А я нужен церкви и Поппи. Слишком много людей нуждалось друг в друге, а я не в состоянии делать несколько дел одновременно. Не справься я хоть с одним – последствия могли быть катастрофическими.

Только в воскресенье вечером моя тоска взяла верх, и я отправил ей сообщение: «Думаю о тебе».

Грудь и горло сдавило, и я чуть не подпрыгнул, когда увидел на экране три бегающие точки, означавшие, что она набирает ответ. А потом они пропали.

Я глубоко вздохнул. Она перестала печатать и не собиралась отвечать.

Я не хотел даже думать о том, что это значило. Поэтому вместо этого наградил себя разогретой запеканкой Милли, тремя сериями «Карточного домика» и изрядной порцией скотча.

Я уснул с зажатыми в руке четками Лиззи, чувствуя себя по какой-то причине еще более отстраненным от собственной жизни.

* * *

На следующее утро я не видел Поппи на мессе, поэтому совершенно не ожидал, что после исповеди Роуэна она проскользнет в другую половину кабинки.

Это мог быть неуверенный скрип двери, или безошибочный шелест платья о мягкие бедра, или электрический разряд, который немедленно пробежал по моей коже, но даже без слов я знал, что это она.

Дверь с ее стороны закрылась, и некоторое время мы сидели в тишине. Ее дыхание было тихим, а я нервно постукивал большим пальцем по ладони, испытывая отвращение, что уже наполовину возбужден, просто находясь рядом с ней.

В конце концов я спросил:

– Где ты была?

– Здесь, – выдохнула она. – Я была прямо здесь.

– Мне так не показалось. – Мне было стыдно за то, насколько обиженным и уязвленным звучал мой голос, но меня это не заботило. В двадцать один год Тайлер Белл никогда бы не позволил девушке проникнуть под броню его гордости, не показал ей, что она причинила ему боль. Но сейчас мне было почти тридцать, я давно окончил колледж, и то, что тогда для меня почти ничего не значило, сейчас имело гораздо большее значение.

А может, это не я изменился. Возможно, такой эффект Поппи могла бы оказать на меня в любом возрасте, в любом месте. Она что-то сделала со мной, и я подумал (немного раздраженно), что это было несправедливо. Несправедливо, что она могла так просто сидеть по другую сторону ширмы и не беспокоиться, в то время как я переживал за нас, что бы это «за нас» ни значило в данном случае.

– Ты злишься на меня? – спросила она.

– Нет. – Я прислонился к стене, затем передумал. – Немного. Не знаю.

– Тогда злишься.

Слова с трудом слетели с моих губ:

– Просто кажется, что я рискую всем, а ты – ничем, и именно ты убегаешь. Это несправедливо.

– Убегаю от чего, Тайлер? От отношений, которых у нас не может быть? От секса, который разрушит твою карьеру или что похуже? Последние три дня я билась головой о стену, потому что хочу тебя, хочу безумно, но, если ты будешь со мной, я разрушу твою жизнь. Как ты думаешь, что я при этом чувствую? Неужели ты считаешь, что я хочу лишить тебя «куска хлеба», разрушить твою общину, – и все это ради себя?

Ее тирада не выходила у меня из головы еще долго после того, как она замолчала. Мне совершенно не приходило в голову, что Поппи будет чувствовать себя виноватой, испытывать моральную ответственность, что она решила избегать меня потому, что не могла вынести угрызений совести, став причиной моей погибели.

Я не знал, что на это ответить. Я был благодарен и сбит с толку, и в то же время чувствовал боль.

Поэтому сказал единственное, что пришло в голову:

– Сколько времени прошло с твоей последней исповеди?

Выдох.

– Значит, вот как продолжится этот разговор?

Меня не волновало, как продолжился бы этот разговор, главное – чтобы он состоялся и то, что мне хотелось говорить с ней.

– Если ты этого хочешь.

– А знаешь что? Да, хочу.

Поппи:

– Добрачный секс – это грех, верно? И я не сомневаюсь, что заниматься сексом с пастырем – это грех. И, скорее всего, потрахушки на алтаре нигде не упоминаются в папских энцикликах, но я предполагаю, что это тоже грех. Так что я каюсь в этом. Я каюсь в том, какой безумной чувствовала себя на том алтаре с тобой между моих ног, когда наконец-то уговорила тебя перестать сдерживаться. В тот момент мы были людьми больше, чем когда-либо, ведомые животным инстинктом, но каким-то образом я все равно чувствовала такое единение с Богом, как будто моя душа пробудилась, оживилась и закружилась в танце. Я посмотрела на распятие, на Христа, свисавшего с креста, и подумала: вот что значит быть растерзанным за любовь. Вот что значит переродиться. Я смотрела на Него через твое плечо, пока ты вколачивался в меня, как когда-то вбивали гвозди в Христа, и все это казалось одним секретом и мерцающим таинством, значительным и трудным для понимания. У меня такое чувство, будто мы совершили что-то непостижимо древнее, наткнулись на какую-то тайную церемонию, которая соединила нас воедино. Но как я могу наслаждаться этим чувством, восхвалять его, когда за это приходится платить такую высокую цену?

Я сказала тебе, что чувствую себя виноватой, и это правда, но она переплетена со многими другими чувствами, и я просто не могу отделить вину от радости и желания. Каждый раз, когда я думаю, что пришла к какому-то решению: сказать тебе, что мы должны следовать твоим обетам и выбору, или сказать тебе, что мы должны найти способ, любой способ, чтобы продолжать видеть друг друга, я меняю свое мнение.

Беспокойство – это грех, даже я знаю об этом. Но я – не просто полевая лилия. Я лилия, которую сорвали и положили к твоим ногам. Когда речь заходит о тебе, я становлюсь неприкаянной и беспомощной, и в твоей власти обеспечить меня солнечным светом и водой. И мне даже не позволено принадлежать тебе. Как я могу не беспокоиться?

Прошлой