И вскоре, к ужасу своему, он заметил, что его ученик действительно влюбился. Генрих начал пренебрегать друзьями, которыми Монморанси благоразумно его окружил. Из пугливого ребенка Генрих превратился чуть ли не в печального мечтателя. Приглядевшись попристальнее, Монморанси заметил, что предмет этих мечтаний – Диана де Пуатье. «Лучше уж Диана, чем какая-нибудь другая», – решил этот грубый солдафон. В соответствии со своими циничными представлениями о жизни он, опираясь на низменные инстинкты Дианы, составил особый план и предоставил дофину втайне томиться по вдове великого сенешаля.
И в самом деле: именно такая красота – лукавая, вызывающая, живая – должна была разбудить спящее сердце Генриха. Ему казалось, что эта женщина должна ему открыть какую-то неведомую науку новой жизни. Для него, любопытного и наивного дикаря, сирена эта была привлекательна и опасна, как тайна, как бездна.
Диана это чувствовала. Однако она еще колебалась, не отваживалась отдаться этому грядущему из страха перед Франциском и перед Монтгомери.
Но однажды король, всегда галантный и любезный с женщинами, беседовал с Дианой де Пуатье и заметил, что дофин искоса и ревниво следит за их беседой.
Франциск подозвал Генриха:
– Вы что там делаете, сын мой? Подойдите сюда.
Застыдившийся Генрих сильно побледнел и с минуту колебался между чувством долга и страхом, а затем, вместо того чтобы подойти к отцу, сделал вид, будто ничего не слышал, и тут же убежал.
– Что за дикий и неловкий малый! – покачал головой король. – Откуда у него эта дурацкая робость, Диана? Вы, богиня лесов, встречали когда-нибудь более пугливого оленя? Ах, как это несносно!
– Не угодно ли вашему величеству, чтобы я излечила господина дофина от этого порока? – спросила, улыбаясь, Диана.
– О, на всем свете не сыскать столь очаровательного учителя, как вы! – ответил король.
– Так будьте уверены: дофин исправится, – сказала Диана, – я ручаюсь за успех.
И в самом деле, она живо разыскала беглеца.
Графа де Монтгомери в этот день не было в Лувре, он отправлял свои служебные обязанности.
– Неужели я вам внушаю такой страх, монсеньор?
Этими словами начала Диана беседу с дофином. Как Диана закончила ее, как не замечала она промахов принца и восхищалась всем, что он говорил, как он ушел от нее в полной уверенности, что был умен и очарователен, как, наконец, сделалась она его повелительницей, – этого никто не знает. Недаром все это – вечная и не передаваемая словами комедия, которая будет разыгрываться всегда, но никогда не будет написана.
А Монтгомери? О, этот слепец слишком любил Диану, чтобы раскусить ее. Все при дворе уже толковали о новой любви госпожи де Пуатье, а благородный граф был все еще во власти своих иллюзий, а Диана умело и осторожно поддерживала их. Здание, ею воздвигнутое, было еще настолько шатко, что она трепетала от каждого его сотрясения, от малейшего шума. Таким образом, за дофина она держалась ради честолюбия, а за графа – ради осторожности.
XX. О пользе дружбы
Предоставим теперь Алоизе продолжить и закончить рассказ, к которому предыдущие две главы послужили только вступлением.
– До моего мужа Перро доходили слухи о госпоже Диане и насмешки над господином де Монтгомери… – продолжала Алоиза. – Но он, видя, что его господин счастлив, не знал, открыть ли ему глаза или, наоборот, скрыть от него гнусную интригу, в которую его вовлекла эта честолюбивая женщина. Муж делился со мною своими сомнениями, понимая, что плохого я ему не посоветую. Но тут и я растерялась, не зная, на что решиться.
Однажды вечером мы – Перро и я – находились у графа в этой самой комнате. Нужно сказать, что граф смотрел на нас не как на слуг, а как на своих друзей и хотел даже в Париже сохранить стародавний обычай зимних нормандских посиделок, когда хозяева и работники вместе греются у очага после дневных трудов. Итак, граф, задумавшись и подперев рукой голову, сидел перед камином. Вечера он обычно проводил с госпожой де Пуатье, но с некоторых пор она часто предупреждала, что нездорова и не может его принять. Об этом-то, вероятно, он и размышлял. Перро чинил ремни на какой-то кирасе, я вязала. Было это седьмого января тысяча пятьсот тридцать девятого года, в холодный и дождливый вечер, на другой день после Крещения Господня. Запомните эту роковую для нас дату, монсеньор.
Габриэль молча кивнул, и Алоиза продолжала:
– Тут доложили о приходе господ де Ланже, де Бутьера и графа де Сансэра. Эти молодые придворные дружили с монсеньором, а еще больше с госпожою д’Этамп. Все трое закутаны были в широкие темные плащи, и, хотя весело смеялись, мне показалось, что они принесли с собою несчастье. Чутье, увы, не обмануло меня.
Граф де Монтгомери встал и с любезным видом поспешил навстречу гостям.
– Добро пожаловать, друзья, – сказал он, пожимая им руки.
По его знаку я помогла им снять плащи, и все трое уселись у камина.
– Какой счастливый случай привел вас ко мне? – продолжал граф.
– Тройное пари, – ответил господин де Бутьер, – и я выиграл свой заклад, дорогой граф, раз мы вас застали дома.
– Ну, а я выиграл пари еще раньше, – сказал господин де Ланже.
– Я же выиграю его сейчас, вот увидите, – бросил граф де Сансэр.
– О чем же вы спорили, господа? – спросил граф Монтгомери.
– Ланже утверждал в споре с Ангиеном, – ответил господин де Бутьер, – что дофина сегодня вечером в Лувре не будет. Мы пошли туда и точно установили, что Ангиен проиграл пари.
– Что до Бутьера, – сообщил граф де Сансэр, – то он утверждал в споре с господином Монжаном, что вы, милый граф, будете сегодня дома, и вы видите – он выиграл пари.
– А ты тоже выиграл, Сансэр, я ручаюсь, – объявил, в свою очередь, господин де Ланже, – потому что, в сущности, все три пари сводятся к одному, и мы бы проиграли или выиграли их вместе. Сансэр выиграл сто пистолей у д’Оссэна, – объяснил он графу Монтгомери, – так как утверждал, что госпожа де Пуатье будет сегодня вечером нездорова.
Отец ваш страшно побледнел, Габриэль.
– Вы действительно выиграли, господин де Сансэр, – взволнованно проговорил он. – Вдова великого сенешаля только что дала мне знать, что сегодня никого не принимает из-за внезапного недомогания.
– Ну вот! – воскликнул граф де Сансэр. – Говорил же я вам! Господа, вы подтвердите д’Оссэну, что он мне должен сто пистолей.
И все они расхохотались как полоумные. Но граф Монтгомери остался хмур.
– А теперь, добрые мои друзья, – горестно усмехнулся он, – не согласитесь ли вы объяснить мне эту загадку?