хлеба полегают, луга заносит песком и галькой, вода смывает плодородную почву, накопленную десятилетиями неустанного тяжелого труда, обнажая голые скалы. Кара господня, катастрофа, разгром, что-то стоящее над человеком, находящееся вне его власти, это гнев, перед которым все замирает; бедствие невозможно описать словами, человек не в силах найти их, потому что это будет кощунство.
Гроза постепенно стихает, уходит все дальше и дальше. Дождь еще льет, но грома уже не слышно, ветер стих так же внезапно, как и налетел. Лишь ручей еще шумно бурлит, с головокружительной быстротой несется мутная вода, переполняя глубокое русло.
Я выбрался из палатки посмотреть, целы ли растяжки и колышки. И тут меня ослепил свет мотоциклетной фары. Появление мотоцикла в этом хаосе было полной неожиданностью. На размытой дороге подскакивал огонек, задорно приплясывая. Мотоцикл двигался медленно, осторожно, до меня доносилось слабое ворчание мотора и брань мотоциклиста. Он подъехал уже совсем близко, когда луч света метнулся в сторону, встал на дыбы и уперся в верхушки осин. Мотор заглох. Было слышно, как мотоциклист сплюнул и сказал:
— Поздравляю.
Женский голос спросил:
— Что случилось?
Мотоциклист сплюнул еще раз и сказал:
— Мы застряли.
— Только не сердись, — произнес тот же женский голос, и в нем послышалась тревога. — Ведь тебе ничего не стоит починить мотоцикл.
— Нет, — ответил мужчина, — это не свеча, мы застряли по-настоящему.
Я подошел к ним, предложил свои услуги. Оба ездока были в игелитовых плащах, блестевших в свете фары. Когда я подошел, мотоциклист, склонившийся над машиной, выпрямился и пожал плечами.
— Жестянка! — выругался он. — Негодная жестянка!
Мотоцикл занесло на размытой дороге, и он ударился об острый камень — бачок с бензином пробило.
— Все вытекло, — сердито пояснил мотоциклист и хотел было снова сплюнуть, но, взглянув на меня, сдержался и махнул рукой. — Спасибо, — сказал он, — тут вы ничем не можете помочь. Мы по-настоящему застряли.
— Ничего, — ободряюще сказала женщина. — Как-нибудь дотащим.
— И пальцем не двину, — упрямо бросил мотоциклист. — И пальцем не двину из-за этой паршивой жестянки, ради этой никчемной груды железа.
— Можете оставить мотоцикл здесь, — предложил я.
Мотоциклист задумался.
— А вы кто такой? — спросил он. — Турист?
— У меня тут палатка.
— Давай оставим, — сказал мотоциклист, обращаясь к женщине. — Так, пожалуй, будет самое лучшее.
— Как хочешь, — ответила она. — Но мы могли бы справиться и сами, дотащим, будем толкать.
— Даже не подумаю, — огрызнулся мотоциклист. — Оставлю здесь — и дело с концом!
— Не бойтесь, — заметил я, — с ним ничего не случится.
— Черт бы его взял! — сказал мотоциклист. — Паршивая жестянка!
Он выключил свет, подвел машину к палатке. Я пригласил обоих войти. В палатке я всегда держу наготове сухие щепки, и костер быстро разгорелся.
— Теперь заварим чай.
— Не беспокойтесь, — сказала женщина.
У нее было свежее личико, еще мокрое от дождя. Что бы она ни делала, она не спускала вопросительно-преданного взгляда со спутника, даже когда говорила со мной. Лицо женщины было приятное и достаточно интеллигентное, но этот взгляд никак не вязался с ним и почему-то раздражал меня.
Мотоциклист сел у входа в палатку, рассматривая свои вельветовые штаны, сплошь заляпанные грязью.
— Чайку выпить можно, — сказал он и вопросительно уставился на меня.
— Вы из района?
— Нет.
— Из области?
— Нет.
Он покачал головой.
— Почему же вам взбрело в голову забраться в эту чертову дыру?
Я ответил, что у меня никаких особых причин на это нет. Я случайно приехал сюда, местечко мне приглянулось, ну, я и остался. Он не поверил.
— Теперь ничего не делается без причины, — сказал он. — И вы сами понимаете, что ни с того ни сего, как говорится, и листок на дереве не шелохнется. Что-то мне не верится, что вы поселились здесь просто так. Туристы сюда не ездят, что им тут делать?
Видимо, это был человек бесхитростный и прямой, его загорелое лицо дышало откровенностью, на нем было написано все, что он думал и говорил. Я назвал себя. Оказалось, что он слышал мою фамилию.
— Ах, так, — сказал он. — А ведь я все-таки был прав.
Он встал и сделал было попытку отряхнуть штаны, но безнадежно махнул рукой.
— Я здешний учитель, — сказал он. — А это моя жена, тоже учительница. Преподаю поблизости, в Подлазе.
Жена тоже поднялась и улыбнулась — улыбка получилась какая-то слащавая.
— Очень приятно, — произнесла она и церемонно присела, совсем как в гостиной, и всем нам стало вдруг смешно.
Я поставил треножник, повесил над огнем котелок с водой.
Учитель снова сел, закурил сигарету.
— Моя фамилия Ма́риша, — представился он, искоса поглядывая на меня. — Странная фамилия, не правда ли? Если вы были в районе, то обо мне, конечно, слышали.
— Я там не был.
— Ну, раз так, расскажу все сам. Я наказан и потому работаю здесь.
— Наказаны?
— Ондрей! — с тревогой в голосе окликнула его жена.
— Наказан, — повторил учитель, видимо, это слово доставляло ему какое-то мучительное наслаждение. — Я здесь как бы в ссылке.
— А вы не преувеличиваете?
— Ничуть. Добровольно сюда никто не поедет. Какая здесь жизнь?
— Не так уж тут плохо, — вставила с виноватой улыбкой жена. — Мне здесь в общем даже нравится.
— Слышите, — сказал учитель и строго посмотрел на жену. — Ей всюду нравится. Лишь бы она могла с утра до ночи смотреть на меня — и так всю жизнь. Ей этого вполне достаточно, а мне мало. Разве можно всю жизнь довольствоваться нежными взглядами?
Жена притихла и отвернулась, желая скрыть от меня, как больно ее задели слова мужа.
— Теперь реветь будет, — недовольно и вместе с тем словно оправдываясь произнес учитель. — Не реви, Аничка.
— Бывают минуты, когда такие взгляды просто неоценимы, — сказал я, пытаясь загладить неловкость.
— Я не плачу, — отозвалась жена и подняла голову из спасительного полумрака. Она заставила себя улыбнуться, но голос ее против воли слегка дрогнул. — Из-за чего мне плакать?
— Вот всегда так, — задумчиво сказал учитель. — Сердце у нее доброе, восторженное, все куда-то рвется. Знаете, я думаю, это у нее от стишков. Когда мы познакомились, она все время декламировала какие-то стишки. Не помню уж, как это было, но в то время мне казалось, что так оно и есть, будто вся жизнь — музыка или что-то в таком духе. Но я быстро понял, как далека жизнь и от музыки и от стихов. А она, Аничка, не сдалась, она не видит жизни, не желает ее знать, для нее все прекрасно, все ей нравится. Красота! Поэзия! Музыка! А это все одни глупости!
— Как ты можешь так говорить, Ондрей!
Но муж, словно не слыша, продолжал, обращаясь ко мне:
— Понимаете, мне часто приходит в голову,