и что все мы будем товарищами и по духу, по отношению к жизни. Ну, хорошо, довольно об этом. Я надеюсь осенью увидеть Вас, и тогда поговорим.
Американец? Дело в том, что я не умею написать разрешения на перевод, да и не нахожу его нужным. Ведь переводят же без разрешений. «Нью-Йорк Геральд» перепер «Фому», как мне писал некто Гольденберг, старый мой знакомый, бостонский житель. Но, если Вам не во труд — составьте текст разрешения, а я подпишу. Автобиография моя — моя неприятность. Меня коробит, когда я читаю о ней или слышу про нее. Это свинство, сочиненное г. Городецким, которого следовало бы выдрать за уши, чтоб он не печатал впредь частных писем. Автобиография мне нужна как материал для одной повести, и больше того, что, к сожалению, напечатано, я ничего не могу добавить.
Будьте добры, — раз это возможно, — переплести в хорошие черные переплеты 4 мои книжки и выслать их в Ялту Антону Павловичу. У меня всегда есть желание делать что-нибудь приятное для этого великолепного человека. Какой благородный человек, если б Вы знали! Ужасно его люблю.
Живу на лоне природы и нагуливаю себе на зиму здоровья. Много уже нагулял. Сочиняю драму, коя будет ни к чорту не годна. Наплевать, говоря по-русски. А вот скоро я начну писать повесть — это дело другое. Она мне давно уже спать не дает, а теперь я ее обмозговал. Рад. Но приняться — страшно. Замысловатая штука! Надо так ее написать, чтобы всякий человек — порядочный, разумеется, — прочитал и заиграл радугой: же, какой я человек, хороший, сильный, смелый.
Какая вообще задача у литературы, у искусства? Запечатлевать в красках, в словах, в звуках, в формах то, что есть в человеке наилучшего, красивого, честного = благородного. Так ведь? В частности, моя задача — пробуждать в человеке гордость самим собой, говорить ему о том, что он в жизни — самое лучшее, самое значительное, самое дорогое, святое и что кроме его — нет ничего достойного внимания. Мир — плод его творчества, бог — частица его сердца и разума. Надо говорить по совести — для сей задачи — мало я сделал… если еще сделал что-нибудь. Знаете, — недавно я прочитал весь свой первый том и «Фому». Сколько там ерунды! Сколько лишнего, плохонького, дрянненького, нищенского! Даже тошно стало мне. Да-с, это я говорю не рисуясь, поверьте. Знаете, что надо написать? Две повести: одну о человеке, который шел сверху вниз и внизу, в грязи, нашел — бога! — другую о человеке, к[ото]рый шел снизу вверх и тоже нашел — бога! И бог сей бысть един и тот же! Вот в чем дело. Хотя бог — это еще не все. Выше его — любовь к нему. Стремление к любви, или любовь стремления, — как это сказать? Впрочем — будет философии.
До свидания!
Кланяюсь всем товарищам Вашим. Пожалуйста, передайте мою глубочайшую благодарность заведующему Вашей конторой за его любезность ко мне.
Ваш А. Пешков
Хорошки, Полтав[ской], Кобелякского, в Мануйловку.
111
А. Д. ГРИНЕВЕЦКОЙ
24 августа [6 сентября] 1900, Мануйловка.
Милостивая государыня,
многоуважаемая, искренно чтимая,
а говоря проще — добрая и славная
Александра Дмитриевна!
Прочитав в расчудесной газете Вашей, что в первых числах сентября М. Горький имеет вернуться в Нижний, я возымел желание подтвердить сие важное сообщение, — репутация «Н. л.» дорога мне, и я не хочу, чтоб его упрекали в распространении ложных известий. А посему — задержите отправку газеты в Хорошки. Вот скромная цель сего пышного послания. Неправда, что горы рождают мышей, мыши рождаются у нас в комнате, в нижней части шкафа, и устраивают себе жилища в ботинках моей жены. По ночам, когда я пишу повести, они пищат от наслаждения при мысли, что со временем будут их грызть. Вы можете сообщить в «Листке», что М. Горький начал писать: а) три повести, б) роман в двух частях, в) дрраму, г) статью о музыке (народной и оперной, д) курс астрономии.
Сообщите также, что, возвратившись в Нижний, я буду принимать у себя во всякое время дня <и ночи людей, которые пожелают дать мне в долг денег.
Гонорар, который следует уплатить Адаму Егорову за сообщение о моем приезде, — отдайте мне. Он уже достаточно получил за воду из Волги, Камы и Белой. Какой водопроводчик, скажите!
В данный момент — лают собаки, ибо — ночь. Какие в Малороссии ночи! Удивительно! Настоящие украинские. Но обо всем этом я расскажу Вам со временем.
До свидания!
Вашему супругу — поклон. Большой поклон…
А знаете что? Прескучно в Малороссии! Особенно, когда «тиха украинская ночь», а собаки так и лают, так и лают, словно критики. Не говорите никому, что в Малороссии скучно. Не поверят, да еще будут ругаться. Окажут — это оригинальничанье. Я забыл еще сказать, что здесь чертовски холодно. Но об этом я скажу при свидании.
А. Пешков
112
А. П. ЧЕХОВУ
Между 15 и 31 августа [28 августа и 13 сентября] 1900,
Мануйловка.
Сим извещаю Вас, дорогой Антон Павлович, что драма М. Горького, довезенная им, в поте лица, до третьего акта, благополучно скончалась. Ее разорвало со скуки и от обилия ремарок. Разорвав ее в мелкие клочочки, я вздохнул от удовольствия и в данное время сочиняю из нее повесть.
Говоря серьезно — мне очень неприятна эта неудача. И не столько сама по себе, сколько при мысли о том, с какой рожей я встречу Алексеева и Данченко. Пред Вами я — оправдаюсь, т. е. драму все-таки напишу. Непременно! Это, знаете, очень любопытно как дисциплина, очень учит дорожить словами. Хочется оказать: «Он с усмешкой посмотрел на шкаф», — а нельзя! Сначала я чувствовал себя так, как будто кто-то неотступно торчит за моей спиной и готов крикнуть — «не смей!»
Думаю, что это письмо не застанет Вас в Ялте. Но надеюсь, что его перешлют Вам. Через несколько дней я уезжаю отсюда в Нижний и буду в Москве. Если Вы там, я Вас найду. Но если Вы где-то в ином месте, — напишите, пожалуйста, в Нижний, когда. Вы будете в Москве? Я буду там около 20-го сентября, непременно. Приеду уже из Нижнего. Очень хочется увидать Вас.
В Нижний пишите на «Нижегор[одский] листок».
Я очень поздоровел здесь. Жена Вам кланяется.
Крепко жму руку. Желаю всего доброго.
А. Пешков
113
Л. В. СРЕДИНУ