все это время стала проникаться какой-то внутренней гордостью за свою причастность к человеку, который как бы сдвигал на второй план другого, очень любимого ею человека, который растил ее с пеленок и которого она называла и продолжает называть своим отцом. И испугалась этого чувства, посчитав его предательством.
Глубоко вдохнув насыщенный запахом ладана воздух церкви, она прислушалась к словам священника, который, закончив читать молитву, уже произносил какие-то очень доступные и в то же время очень важные слова о том, что каждому будет отмерено не только по мере веры его, но и по тому, что он оставил после себя на земле, как прожил отпущенную ему земную жизнь.
— Господи! — шептала Злата. — Прости отцу моему все его грехи и прегрешения, прими его в Царство небесное, а мы с мамой будем молиться за него на земле.
И снова поймала себя на том, что уже вслух называет ушедшего от них человека отцом, однако на этот раз ее обостренное восприятие, вызванное раздвоенностью чувств, уже не откликнулось прежним протестом.
Отец! Господи милостивый!
Перевела взгляд на собравшихся в церкви людей и уже не удивилась тому, сколько друзей, правда, сильно постаревших, а также его коллег, известных в Москве коллекционеров и просто добрых знакомых, в памяти которых он остался тем Державиным, который одним из первых заявил в полный голос о расхищении национального достояния страны высокопоставленными чиновниками с партбилетами в карманах, пришло проститься с ее отцом. И поэтому сразу же бросалось в глаза отсутствие матери и тетки. Правда, почти все знали о той трагедии, которая постигла семью Мансуровых осенью прошлого года, а вот отсутствие тети Веры…
Впрочем, Бог ей судья.
Священник между тем закончил свою последнюю молитву и призвал собравшихся проститься с покойным. Не в силах перебороть своих чувств и едва сдерживая слезы, Злата приблизилась к изголовью и почти застыла неподвижным взглядом на умиротворенно-спокойном лице отца.
«Господи, если бы он был живой!»
Невольно вздрогнув от осознания этой мысли, она поправила на нем нательный серебряный крестик, который попросила надеть на него мать, и прижалась губами к холодному лбу.
Когда отошла от гроба, уже не могла ни говорить, ни плакать, и только мяла в руках платок, не в силах смотреть, как опускают на гроб крышку, завершая тем самым земной путь отца.
* * *
Кладбище не самое лучшее место для знакомства с близкими убитого, но после того, как Венгеров заявил о том, что он потерял свой мобильник еще до того, как с его старой симкарты пошли звонки на мобильный телефон Даугеля, и следствие зависло на мертвой точке, Головко ничего не оставалось, как обратиться за помощью к Мансуровым — матери и дочери, чтобы хоть как-то прояснить те возможные позиции приезда Державина в Москву, которые могли бы грозить для него определенными неприятностями. Можно было бы, конечно, вызвать Злату Мансурову и в прокуратуру, чтобы уже на своей территории провести с ней обстоятельный разговор, или же без предварительного знакомства подъехать к ним домой, но он сразу же отклонил оба варианта, решив приехать на похороны Державина. Тем более что это давало возможность присмотреться к людям, которые знали Державина как эксперта по искусству и могли бы сказать о нем пару слов.
Когда приехал на кладбище, двое землекопов уже заканчивали рыть могилу, а чуть поодаль, на боковой аллейке, негромко переговаривались между собой с десяток мужчин и женщин, явно дожидавшихся «своего» покойника. Заметив среди них Венгерова, который издали кивнул ему головой, Головко невольно хмыкнул. Он уже знал, что в церкви Ризоположения также собралось не менее двух дюжин людей, приехавших проститься с эмигрантом Державиным, и даже представить себе не мог, что этот человек, тридцать лет назад покинувший страну, до сих пор пользуется таким уважением.
Причем он не был одним из тех помпезных диссидентов, вокруг которых едва ли не свивается ореол борцов за свободу и великомучеников, и это тоже было информацией для размышления.
Головко уже не помнил, когда в последний раз был на похоронах, и, невольно засмотревшись на то, как землекопы украшают могилу, укладывая на утоптанное ложе свежесрезанные еловые ветки, пропустил тот момент, когда к нему подошел Венгеров и, остановившись в двух шагах, негромко произнес:
— Вы позволите постоять рядом?
— Да, конечно! — вскинулся Головко, пытаясь сообразить, зачем бы это владельцу Центра искусств, аристократу и снобу, самому нарываться на разговор со следователем прокуратуры, и оттого удивленно произнес: — И вы здесь?
— Что, не ожидали встретить?
— Признаться, не ожидал.
— Отчего же? — удивился Венгеров.
На этот, в общем-то риторический вопрос можно было и не отвечать, однако он цеплял незавершенный, как считал Головко, разговор в прокуратуре, и, покосившись в сторону ворот, в которые с минуты на минуту должен был въехать похоронный кортеж, пожал плечами.
— Вы же сами рассказали про инцидент с фальшаком на аукционе, а подобное, как мне кажется…
— Ну, во-первых, я тогда и сам не знал, что это фальшак, — как о чем-то давно забытом сказал Венгеров, — а во-вторых… а во-вторых, дорогой мой товарищ следователь, Игорь Мстиславович — это не тот человек, на которого можно было бы затаить зло или тем более ненависть только из-за того, что он не дал хода еще одной подделке, пусть даже весьма первоклассной, но подделке.
— Не понял! — нахмурился Головко, которому совершенно не понравилось едва ли не запанибратское обращение «дорогой мой товарищ следователь». Эдак, глядишь, и на брудершафт пригласит выпить.
— А чего здесь непонятного? Державин — это один из последних могикан еще советской школы искусствоведческой экспертизы, и теперь, уверяю вас, оголится целый пласт в российской иконописи и живописи, который пока что некому прикрыть. И это при том, что весьма признанных коллег Державина пруд пруди. Впрочем, все это вы и без меня наверняка знаете, и подошел я к вам вовсе не потому, чтобы лишний раз подтвердить общеизвестное.
Венгеров замолчал и как-то неловко пожал плечами. Будто в тело впилась колючка и он не знал, как от нее освободиться.
Головко молчал, и Венгеров, видимо не зная, как сформулировать свой вопрос, потер переносицу кончиками пальцев.
— Признайтесь, Семен Павлович, вы же не просто так завели тот разговор о мобильнике?
«Вот оно как! — удивился Головко. — Не ждали, не гадали, а они раз — и сами приехали».
Однако и раскрываться перед Венгеровым раньше времени не очень-то хотелось.
— А с чего бы это вдруг вы заострили на этом свое внимание?
Венгеров невнятно пожал плечами.
— Видите ли, меня в тот день просто удивил ваш вопрос относительно