Мы все с обнаженными головами стояли вокруг бассейна, а совсем близко к его выщербленному ободку по кругу разъезжал старик на осле в позе амазонки. Старик вздымал в приветствии руку, будто совершая круг почета:
– Прощайте, я уезжаю на Кипр!
Я знал, что мне нужно произнести надгробное слово, мне поручено его сказать, но голос мой лишился звучания, и никто ничего не мог услышать.
Тогда к бассейну подошел Коляня в рубашке из тропикола, в квадратных очках, густое клубничное варенье Коляниной шевелюры стекало ему на лоб.
– Ты ушел от нас, дорогой товарищ, – сказал Коляня.
Гусь смотрел на Коляню синими глазами Петра Семеновича, и хотя Курихин стоял в общей толпе на коринфской площади, мне было досконально известно, что он – мертв.
Старик на осле поравнялся со мной и кивнул:
– Прощайте, я уезжаю на Кипр! – пяткой, обтянутой шерстяным носком, он пришпорил осла.
Теперь все, теперь отступления не было – мне нужно было говорить речь. А голос заперло в гортани.
Гусь, ультрамариново-яркий, лежал неподвижно на серых камнях, водя глазами по столпившимся людям, будто умоляя их что-нибудь сказать. В этот момент старик на осле миновал меня, и на противоположном краю бассейна мне открылась Зюка. На ней была джинсовая пара – как на Валерке или «хипповом старике» Велюгине, и голос, когда она заговорила, был решительным и чужим:
– Произошло убийство, – сказала Зюка, – и главное, что нам надлежит сделать, это – назвать убийцу. Но Артем Палада сам назвал себя, придя на похороны. Он убил Курихина, он убил его сына. Он убил моего мужа – Николая Николаевича Скворцова. – Зюка повернулась и пошла к каменной галерее, где над входом резными деревянными буквами значилось: «Библиотека».
Я попытался остановить ее, я хотел закричать, что это – ложь, вот они – Курихин, Валера, Коляня, они здесь, пусть они скажут, что я и не думал их убивать. Голоса не было. А те, убитые, стояли и согласно кивали головами – не то мне, не то Зюке.
Синий гусь на дне бассейна закрыл глаза, как от смертельной усталости.
За Валерой двинулись Велюгин, Катя, Матильда Ивановна, вдова Мария, испанец Альфредо Родригес. Военный в белоснежном кителе с хрустящей портупеей деловито подгонял их:
– Проходите, проходите, товарищи!
– Мы длинной вереницей идем за Синей птицей, – объясняла военному Катя.
Но никто уже не видел Синюю птицу, бедного гуся на сухом дне коринфского бассейна, омываемого двумя морями – Ионическим и Эгейским в городе, помеченном каменным пунктиром руин и носившем имя – Вялки.
– Проходите, товарищ! – поторапливал белоснежный военный.
Вдруг мой голос обрел звук.
– Стойте, выслушайте меня! – закричал я.
Но, может, мне только казалось, что голос прорезался: все шли не оборачиваясь, они уже расходились. Они расходились парами. В каждой паре один шел, осторожно, но уверенно ступая, и что-то говорил, другой молча точно плыл рядом. Потом пары расходились, и тот, что плыл, начинал ощупывать камни ступеней, борт бассейна или лежащие на земле колонны.
И только у меня не было пары. Я метался один, пришелец из чужой галактики, одинокая звезда из созвездия Лебедя, столь любимого писателями-фантастами.
Самым забавным было то, что когда я проснулся, у меня не было голоса, точно я сорвал его во сне.
Зиме пришлось спасаться бегством. Солнце, хлестнув по асфальтам и крышам, разом согнало снега, и, отступая, впопыхах зима бросала на улицах все, что смогла припрятать от глаза прохожих на долгие месяцы.
В город вошел март.
Притормаживая у бензоколонки, я приветствовал весеннего первенца тремя выкриками клаксона, хотя звуковые сигналы в Москве были запрещены. Но сейчас мне было плевать на «Правила дорожного движения»: весна включила весь свет, отмыла до голубизны замызганные зимней сумеречностью небеса, асфальты дымились, как спины загнанных в скачке лошадей, и сам я ощущал себя весенним, начинающимся и ожидающим чего-то. Дымящиеся асфальты всегда рождают во мне ощущение непроходящей молодости.
– Привет тебе, март! – трижды ударил я по пластине звукового сигнала на баранке.
А ведь действительно – март. Полгода с тех афинских дней, с поездки в Вялки. Полгода. Полгода, посвященные фильму «Люди из легенд» – о героях европейского Сопротивления. Я снимал во Франции, Италии, Норвегии, Польше, Югославии. Теперь фильм был закончен: вчера вышла из печати первая копия и состоялась приемка фильма. Работая, я спешил, я сидел в монтажной ночами: еще три месяца назад был оговорен день торжественной премьеры в Париже, где французская «Синематека» устраивала ретроспективу моих фильмов.
Через неделю я вылетал в Париж.
– Ну чего сигналишь? – зло обернулся ко мне владелец заправлявшихся «Жигулей», он решил, что я тороплю его.
– Ничего, ничего, я просто задел сигнал.
Я заправился, отрулил от колонки на улицу Дмитрия Ульянова и двинулся к Ленинскому.
Март вздымал у меня под колесами легкие клубы рабочего пота, асфальты трудились, освобождаясь от рваных лохмотьев удерживающихся снегов.
«Март – мой месяц», – вдруг произнес во мне давний звонкий Зюкин голос. И едва он произнес это, Зюка пересекла улицу у перекрестка с улицей Вавилова, где я стоял у светофора. Я даже не удивился. Я знал, что случайностей не бывает, что достаточно было моей памяти окликнуть ее, как она тут же появилась.
– Зюка! – Я открыл дверцу. Зюка обернулась, и я увидел, что это Катя. Темные опознавательные волосы были спрятаны под шапочку.
Катя помахала мне и показала на угол по диагонали: «Подъезжайте туда».
– Ты откуда? – спросил я, когда она подошла к машине.
– Как откуда? Я здесь живу – вот следующий въезд по Вавилова. Вы за-забыли?
С ней мы тоже не виделись полгода.
– Ну, как ты? Куда двигается историческая наука? – спросил я.
– Нормально, – сказала Катя, и я вновь почувствовал непривычную для себя скованность, которую испытывал только с ней и ее матерью в те афинские дни. Я не знал о чем говорить.
– А как общие знакомые? Видишь кого-нибудь? Валеру встречаешь? Ведь он в Москве учится по-прежнему? Видишь его?
– Нет, конечно, – сказала Катя, голос ее надломился, и тут, посмотрев ей в лицо, я заметил, как изменилась она за время нашей разлуки. Не обрамленное волосами, заткнутыми под низко надвинутую вязаную шапочку, лицо было бесцветным, страдающим, даже – если это возможно в ее возрасте! – постаревшим.
– Как двигается историческая наука? – спросил я. (Господи, идиот! Я же только что уже задал этот вполне пустопорожний вопрос.)
Но Катя посмотрела на меня прямо, серьезно, как-то даже отважно:
– Я не знаю, как она двинется вся, я знаю, как я хотела бы ее двигать.