менеджер. У Рика был друг из колледжа с записывающей машиной, так что мы могли записывать песни типа
Walkin’ the Dog и всякое такое, что написали еще до первого альбома. Тогда мы и начали серьезно обдумывать выпуск пластинки и поняли, что можем. У них была комната с пробковым слоем, так что в ней можно было всю ночь смеяться, петь и играть, и никто ничего не слышал.
Тогда я тусовался с Бадди Майлзом. У него был огромный серебряный череп с кокаином. В тот вечер, когда я познакомился с черепом, Дэвид Халл и Чарли Фаррен (гитарист и басист Бадди) сели с нами в гостиной, где барабанщик делился с нами безумными историями. Бадди был во многих знаменитых группах. У Дюка Эллингтона, Чарли Паркера, Уилсона Пикетта, Electric Flag Майка Блумфилда и в последней группе Джими Хендрикса, Band of Gypsys. Я спрашивал Бадди, каково это – ездить в туры. «Где вы останавливались? Что делали? А девочки ломились в ваши номера? А, вы ходили в бары и там их находили? О, да!» Я тогда еще не ездил в тур. В те времена мы просто выезжали на разовые концерты. Он рассказал нам, каково проводить время в дороге, все плюсы, так сказать, и я был ошарашен. Я тогда первый раз увидел то, о чем мечтал.
В своей комнате на Кент-стрит я создал себе психоделическую пещеру. Сходил в армейский магазин и купил парашют, такой огромный, что закрывал весь потолок. А в середине, где была дырка, я просунул лампочку и затянул края. Парашют был белым, так что я купил четыре банки красной краски, залил их в стиральную машину, поставил парашют на горячую стирку, и когда я его вытащил, он был кроваво-красным. Затем я развесил рождественские огоньки, прикрепил их по бокам, так что моя комната напоминала большую палатку. Я открывал дверь и натягивал парашют. Когда ты стоял в комнате, то будто находился в утробе. Такая красная пещера, безопасное место… И за парашютом мигали рождественские огни, поэтому ты такой хмм-хмм. Я выдергивал вилку из розетки, чтобы выключить свет, и засыпал.
Я жил в масле черной орхидеи – в этом пьянящем аромате. Теперь его нельзя делать, потому что для масла нужно раздавить очень много цветов. Сначала орхидеи мне давал друг, а потом, в семидесятые, я начал выращивать их сам. Орхидеям нужна сильная жара и духота, поэтому у меня в комнате всегда стояли два испарителя. У меня всегда было так жарко и сладко. Все вокруг было влажным и густым, как в Амазонии… Мату-Гросу.
Эта комната вдохновляла меня петь и писать, потому что, когда я был в ней, больше ничего не существовало. Думаю, нормальные люди могут добиваться такого эффекта, не создавая амазонский тропический лес в своей спальне. Они могут идти в библиотеку и писать там свои эссе и рассказы, уткнуться лицом в книгу и увлечься с головой. Но я был настолько гиперактивным, что вынужден был жить в психоделическом коконе. Не то чтобы я возражал против всяких отвлечений. Я просто обожал делать уроки с включенным телевизором. Да и все дети мира могут заниматься под телевизор. Я смотрю на своих дочерей, Мию и Челси, и они могут готовиться к экзаменам под Фаррелла, одновременно делая маникюр. Святая многозадачность, Бэтмен! Но эта залитая орхидейным маслом парашютная пещера была для меня по-настоящему безопасной, теплой утробой для работы… таким жарким и влажным святилищем, что там прорастали семена, спонтанно вызывая демонов, с которыми я танцевал, чтобы писать песни.
Семьдесят второй год был для нас гораздо лучше. За этот год мы три раза сыграли в Max’s Kansas City, легендарном клубе Нью-Йорка.
Перед концертом я целый час смотрел в окно и думал: «Боже, почему там столько лимузинов?» А потом мне в голову пришла безумная мысль: «О господи, это Джон Леннон приехал!» Но, разумеется, не приехал. Это бумажный дом, а значит, корпоративный и продажный. К нам ехали крутые шишки бизнеса. Я не знал, что Дэвид Кребс пригласил людей из компаний звукозаписи и раздул конкуренцию. Клайв Дэвис, президент «Колумбии», и Ахмет Эртган, глава «Атлантик», должны были там сражаться как Монстр с Монстром. Годзилла против Мотры! Они все приехали, так что мы знали, что от уровня нашей игры зависит будущее… и так и было.
Я рассказал парочку анекдотов, представил группу, рассмешил публику, и мы сыграли сет. Я не слышал своего голоса – там не было мониторов, – так что пришлось орать «У тебя есть любовь» громче, чем играла группа. Но я уже научился этому за все те годы в клубах Нью-Йорка. Клайв Дэвис с энтузиазмом хлопал после каждой песни. К сожалению, мы сыграли все наши песни до того, как он крикнул: «На бис!»
Мы закончили сет и ушли со сцены. Фрэнк прибежал к нам.
– Возвращайтесь и сыграйте что-то еще, – сказал он.
– Но мы больше ничего не знаем, – ответил я.
– Ну так импровизируйте!
Я жил в масле черной орхидеи – в этом пьянящем аромате. Теперь его нельзя делать, потому что для масла нужно раздавить очень много цветов.
– Ну ладно, – сказал я, – мы сыграем кое-что под названием «Хороший чай».
Это была «импровизация», которую мы играли каждый вечер после сета… и тогда получилось забавно: Aerosmith, дамы и Господи. Мы вернемся через пятнадцать минут… а вы пока не стесняйтесь, попробуйте чай».
И Фрэнк такой:
– Скажите, что песня называется «Мы не хотим вас трахать, девушка, мы хотим сожрать ваш сэндвич».
Зал ревел, а группа зажигала… я придумывал слова на ходу. Клайв Дэвис охренел – просто охренел. После концерта он пришел к нам в гримерку и сказал:
– Круто, ребята. Вы далеко пойдете. И ты, сынок, – он положил руку мне на плечо и посмотрел прямо в глаза, – станешь величайшей звездой Америки.
И тогда охренел я.
Клайв вдохновил меня на написание песни No Surprize («Ничего удивительного»).
Nineteen seventy-one, we all heard the starter’s gun
New York was such a pity, but at Max’s Kansas City we won
We all shot the shit at the bar
With Johnny O’Toole and his scar
And then old Clive Davis said he’s surely gonna make us a star
Just the way you are
But with all our style, I could see in his eye
That we were going on trial
It was no surprize
В семьдесят первом мы все слышали первый выстрел
Нью-Йорк