прогретой пламенем землей? Вернувшимся домой человеком? Или в них полно паутины и спекшихся следов от сапог? Помнишь лестницы?
На каждой ступеньке были банки с турши. Широкие и узкие, с тряпочками под крышкой, они стояли рядами, как арабские принцы, ожидающие своей очереди на трон.
– Мне не хватает бабушек. Не дай бог, посреди войны у нас кончится рассол.
– В локдаун я отращу себе брови, – сказала Шейла.
– У тебя красивые брови, – ответил Камран.
Он взял ее лицо в свои ладони и, будто нанося солнцезащитный крем, провел большими пальцами по бровям.
– Помнишь, как я выщипывала их по три волоска зараз, чтобы одурачить Бабу?
Добропорядочные девушки до свадьбы не удаляли с тела ни волоска, и Шейла сговорилась с матерью хранить в тайне от множества бдительных отцов и братьев в доме то обстоятельство, что она выщипывает брови. Если у тебя с лица исчезнет большая черная полоса, заметит даже дурак. Но если волоски выпадают по одному, можно сказать любую ерунду. Пустим слух, будто у бедной девочки гипотериоз.
О, мама, пожалуйста, выдержи… Поверь в цифры… Не выходи на улицу.
– Последний раз после подвала родители кричали на меня целых три часа, – сказала Шейла.
– Мои беспокоились, как бы меня не отправили на войну, – ответил Камран.
Разве можно было так надолго расстаться?
– Жизнь без войны, – задумчиво сказал Камран.
– Ужасно. Это не мы.
– А может, и мы. Мы закаленные, нам катастрофы нипочем.
Их дома соединяли огромное подземное убежище и две лестницы, сливающиеся в сырой пещере. Выписывая по ней круги, велосипеды бились о десяток холодильников и морозильных камер, набитых готовой едой и продуктами. Полки ломились под тяжестью банок, риса, муки, сахара. На верху каждого холодильника стояли огромные горшки турши с наклейками, на которых была написана фамилия владельцев.
В начале войны бабушки стащили вниз стулья, подушки, яркие половики, мягкие покрывала, пуховые одеяла. Принесли самовары, тарелки, чашки, обустроив убежище для трапез и чаепитий, игры в нарды и курения, так что каждая воздушная тревога могла стать сигналом для начала вечеринки. Среди обитателей дома насчитывалось пять подростков, в том числе Камран и Шейла, двое самых юных и самых прилежных, поэтому за ними смотрели меньше всего. Во время той первой воздушной тревоги, когда семьи хлопотали вокруг курительных трубок и самоваров, взбивали подушки и обсуждали обогреватели, ребята обнаружили проход, ведущий в подвал поменьше. Вдоль каменных стен прохода стояли полки с сырами и сыпучими продуктами, висели пучки сушеных трав, а потом они увидели закрывающуюся дверь и пространство, достаточное для двух маленьких беглецов.
С тех пор в промежутках между шахматными партиями отцов, грубоватыми шутками бабушек и тысячами чашек чая каждая воздушная тревога приводила их в тот подвал.
– А помнишь, что нас спасло? – спросил Камран.
– «Филадельфия».
Американский мягкий сыр был редкостью. Даже с продуктовыми талонами на руках все дрались за него, искали на черном рынке. Как правило, неутомимые родители, набегавшись за особым сыром, возвращались вечером с поникшей головой и упаковкой «Веселой коровы» или того хуже – обычной иранской брынзой. Заслышав, как шлепают материнские вьетнамки, Шейла едва успела накинуть платье и сунуть Камрану в карман свой лифчик (самообман, изготовленный исключительно из хлопка, никаких тебе чашечек или косточек). Они пригладили волосы и отпрянули друг от друга, однако их все еще могли застигнуть вместе, одних. Пришлось, пожертвовав собой, совершить преступление, достаточно тяжкое, хоть и не такое, как то, на которое они уже пошли. И Камран схватил с соседской полки упаковку бесценной «Филадельфии», сорвал крышку, фольгу и впился в кремовидную белую массу, потом перебросил Шейле.
– Как же вкусно, – пробормотала она как раз в тот момент, когда вошли матери, тут же подняв крик по поводу украденного сыра.
– Что за дети! Эй вай! Настоящие зверята! – причитали они.
Вечер прошел в извинениях. Владельцы сыра оказались милостивы. Ничего страшного. Дети все-таки. Отец Камрана предложил тройную цену в карточках и наличными, и они доели упаковку, намазывая ее на печенье. Маленькие дикари. Никому и в голову не пришло, чем еще они могли там заниматься, и они снова и снова уединялись в подвале, пока им не исполнилось четырнадцать, затем пятнадцать, и черные брови у Шейлы истончились, губы налились, а у Камрана удлинились ноги, и матери принялись завидовать такому сыну. В те годы никто не рассказывал им про секс. СМИ старались направить мальчишеские желания на войну, а девичьи упрятать под тряпки. Но молодежь контрабандой протаскивала журналы, фотографии, другие плоды просвещения, и по всему городу от усилий подростков-самоучек грохотали и скрипели подвалы, чуланы и батареи.
Всякий раз, как завывала сирена воздушной тревоги и гомон спускающихся вниз семей заполнял улицы, Камран и Шейла мчались в подвал. Всякий раз, как степень опасности опускалась на пару пунктов и соседи облегченно вздыхали, они начинали колотить подушки, умоляя проклятого Саддама сжалиться и еще разок пригрозить ракетой. Они ждали воздушной тревоги, пока страх и желание не слились в странный, невероятный коктейль, пока бюстгальтеры не нарастили косточки и их уже было не засунуть в карман, пока ворованный сыр не заменили ворованные сигареты, потом бабушкин спирт или маковый чай, а затем все это перестало служить предлогом, потому что подростки стали слишком пленительными, слишком красивыми и смотрели друг на друга так, словно молодые зубы, еще молочно-белые и острые, как зубцы у хлебного ножа, собирались погрузиться в ножку ягненка.
* * *
В конце апреля Камран нашел старый диск Киаростами, и они посмотрели «Вкус вишни». Он спросил, почему она не любит воспоминаний, хотя тоже явно блуждает по прошлому.
И она рассказала. Что мать много месяцев проверяла каждый волосок на ее теле. Что пожалела об их сговоре. Что родители потащили ее к специалисту, чтобы он зашил все обратно, сжалившись, только когда тот посоветовал им подождать до самой свадьбы, чтобы не пришлось зашивать повторно.
– Унизительный год. А потом мы уехали в университет.
– Прости, – сказал он, взяв ее пальцы. – Это нечестно. Вся их пакость выпала тебе.
Утром Камран взял Нушин в магазин.
– Папа, я не трогаю никаких-никаких поверхностей.
Шейла слушала Би-би-си. Французскую границу закрыли. Сейчас это был их дом. Локдаун в Европе продлится весь апрель и, возможно, май. Из своих симпатичных окон они видели еще много грейпфрутовых закатов, никакие бумажные полосы не портили вид. Не сегодня-завтра за стеклом на деревьях появятся весенние листья. Но Шейла еще не скоро выйдет на улицу. Не потому что французские пасдары, еще совсем мальчишки, размахивают ружьями и, рыча, требуют документы.
Она долго сидела на ковре, вспоминая бабушек, которые во время ракетных ударов устраивали праздники, коверкая детскую память. Может, хотели подготовить их к испытаниям, к войне, искалечить инстинкты, смешав каждое чувство с противоположным. Ее девические брови снова