или же без,
не стоит делиться свободой —
ее от рожденья в обрез.
И все-таки, волей-неволей,
ее отдаешь по частям,
большие и малые доли,
работе, родным и друзьям.
В ее времена и пространства
так изредка доступ открыт,
что кажется, будто бы рабство
вся жизнь эта, весь этот быт…
(«Себе иль кому-то в угоду»)
Эмиграцию уподобляют лакмусовой бумажке. Она (даже не спрашивая вашего разрешения) выявляет суть. Характера, человеческих отношений, прошлого и настоящего. Эмиграция заставляет задуматься о подлинных ценностях жизни. Так, неизбежно переосмысляя упомянутое выше понятие «родная почва», поэт вздохнет:
…А я неблагодарный сын Отчизны,
Я в ней с рожденья не её герой.
Часть лучшую отпущенной мне жизни
Она давала знать, что я изгой.
(«А я неблагодарный сын Отчизны»)
В книгах Фурмана, подготовленных в США, встретишь немало подобных размышлений, которые характерны для соплеменников поэта. Оторванные от национальных корней, еврейских традиций и веры предков, они все еще пытаются найти выход из мнимого лабиринта. Стремятся ответить на вопрос:
Странная жизнь моя… Кто я?
Кем и куда я влеком
С долей еврея-изгоя,
С русским родным языком?
(«Странная жизнь моя… Кто я?»)
Однако человек в стихах Фурмана внезапно обнаруживает: лабиринта нет, впереди – дорога… Это чувство открывающегося пути неподдельно и радостно:
Жизнь – приливы и отливы.
Нет и двух похожих дней.
Разве глупо быть счастливым?
А несчастным быть умней?
(«Жизнь – приливы и отливы»)
Думая о тех духовных процессах, которые по-своему запечатлены поэтом, я вспомнил одно из важнейших понятий иудаизма – тшува. Понятие это включает в себя одновременно и раскаяние, и возвращение. В чем феномен тшувы? Она может волшебным образом преобразовать прошлое, определить настоящее, перекинуть мост в будущее. Тшува во многом связана с работой памяти человека, расставшегося с духовным рабством и переосмысляющего свой вчерашний день… А я подумал вдруг: Фурман по сути часто говорит о том же.
Как всегда, его герой находит гармонию, когда, отбрасывая суетное, погружается в вечное:
Не устал я от жизни – отстал
От ее сумасшедшего бега…
Снег идет… За окном белый бал
Первоклассного крупного снега.
(«Последний снегопад»)
И, конечно, гармонию поэту дарит творчество. Те истинные прозрения, что преображают, одухотворяют «сор» эмиграции:
Извечные поиски Слова,
того, не которое ложь,
которому чувство основа,
которого ради живешь.
На ощупь, в сомнениях, в отчаяньи,
имея терпенья гроши,
стремлюсь я к нему не случайно:
есть Слово – есть хлеб для души.
(«Извечные поиски Слова»)
Признаюсь: я рад тому, что однажды приметил стихи Фурмана в русскоязычной периодике США. Такое случается редко: осень жизни зачастую не богата открытиями. Впрочем, с последним как раз и спорит Рудольф Фурман.
2004, 2008
Свет издалека
(Сергей Корабликов-Коварский)
Лето девяностого года в Литве странно соединило надежды разных людей. Все так мечтали о победе… Но при этом одни думали о том, как навсегда вырваться из «братских» объятий Москвы. Другие же хотели побыстрее вернуться в прошлое – отомстив тем, кто в марте провозгласил литовскую независимость.
Где пролегал водораздел между этими надеждами? Во всяком случае, он определялся не национальностью человека, как могло показаться на поверхностный взгляд.
– …Мы их утопим в крови… – словно в чем-то сокровенном, признавался мне в те дни сосед, старый литовский коммунист. И он знал, о чем говорил: лучшими годами его жизни были послевоенные – тогда он отлавливал «лесных братьев».
Надежды людей были так очевидны и сильны, что жизнь, не связанная с этими мечтами, точно застыла. Или шла по инерции. Все вокруг казалось пронизанным мрачным, тягостным ожиданием.
Впрочем, как всегда в переломные эпохи, действительность была фантасмагорична. В это же самое время в нескольких комнатах вильнюсской киностудии (фильмы, естественно, выходить уже перестали) расположился Еврейский музей Литвы. Его создавали в конце войны бывшие партизаны и узники гетто. Его ликвидировали в 49-м, борясь с «безродными космополитами». Его восстановили теперь, в раннюю пору литовского национального «возрождения».
Почти все сотрудники музея еще продолжали работать днем в других местах. Встречались вечерами. И – тоже мечтали. Никого не удивляли самые смелые проекты, кажется, пришедшие к взрослым людям из детских снов.
В один из тех летних вечеров я познакомился в музее с необычным человеком. Случайно ли то, что многое в нем показалось мне загадочным, двойственным? Как мир вокруг.
Сергей Корабликов был вильнюсским врачом, но работал в Индии (как раз приехал домой в отпуск), а вскоре собирался репатриироваться в Израиль. Еще недавно его считали русским, но теперь, сказал Корабликов с гордостью, в паспорте появилась новая запись: еврей.
С.К. подарил музею картину. Этой работе художницы Ноны Завадскене была уготована своеобразная задача:
– Да, портрет моей мамы… Долгие годы она была подпольщицей, потом, во время войны, – партизанкой. Неизвестно, как она погибла. У нее нет могилы… Вот и хочу, чтобы местом, где будет жить память о маме, стал этот музей… Пусть здесь хранится мамин портрет, именно здесь – среди фотографий людей, которых давно не стало. В ауре страшной Катастрофы, постигшей евреев.
Как и все в Литве в те годы, я не знал будущего, но хотел понять прошлое. Был конец июля. Несколько раз мы встречались с С.К. у него дома. Свою исповедь, которая потом почти шестнадцать лет одиноко жила в моей тетради, он начал вопросом:
– Вы, наверное, знаете этот дом на улице Пилимо? Как раз напротив сейчас находится военторг. Вот там я и родился в декабре сорок второго года. Это то, что я знаю совершенно определенно. Еще знаю: моей матерью была Бася Коварская, а отцом – Макар Корабликов.
– …Да, вы правильно вспомнили – весь этот район тогда входил в гетто.
– …Существует несколько версий истории моего рождения, а также истории моего спасения из гетто… Конечно, конечно – я расскажу об этом. Но сначала – о моих родителях.
– …Мой отец, Макар Клементьевич, происходил из семьи староверов. В годы войны он был в Вильнюсе членом подпольного горкома партии. Моя мама родилась в 1915 году. Она была комсомолкой,